Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

— Вот, — сказал он сам себе, — в этих словах история всей моей жизни, начиная с того дня, как в садах Сан-Исидро мой брат открыл мне свою веру. Боже, помоги мне, и прости моё падение! Ещё не поздно со смирением вернуться к самому началу, и просить Того, Кто единственный способен перевернуть засохший слой земли.

Он закрыл книгу, подошёл к окну и выглянул в сад. На миг его взгляд задержался на родной, таинственной надписи на стекле, которую оба брата так любили с детства, о которой были все их мальчишечьи сны: «Я нашёл своё Эльдорадо!»

Солнце во всём своём блеске освещало эти слова, так, как это было в прежние дни: дни, которые навсегда миновали…

Практичному дону Хуану не пришло в голову усмотреть в этом счастливое предзнаменование для себя или для своего брата, который стоя за его спиной, всегда говорил: «Смотри, Ру, солнце светит на слова нашего отца!»

Его мысли вернулись в далёкое прошлое, в то ясное солнечное утро, когда эти слова увенчали миром их небольшую ссору…

Тень печали пролетела по лицу Хуана, взор омрачился, на глаза навернулись слёзы… и тут в комнату впорхнула Беатрис. Сияющая и оживлённая, она вернулась с утренней прогулки. В руках она несла букет весенних цветов и весело напевала одну из бесчисленных испанских баллад.

До сих пор у Беатрис не было возможности кого-то искренне любить, да и её по-настоящему никто не любил. Теперь душа её расцветала — под благотворными лучами любви и обыкновенных человеческих радостей, которые дарил ей прекрасный окружающий её мир.

— Смотри, дон Хуан, какие чудесные цветы! Я таких никогда не видела! — она положила перед ним на стол свой красивый букет.

Хуан не обратил внимания на цветы, но с любовью посмотрел на Беатрис.

— Я хотел бы услышать от тебя утреннюю песню, — попросил он.

— О, я с радостью для тебя спою, амиго мио!

— Аве Мария Санктиссима…

— Подожди, любимая, я прошу тебя! — он положил ей руку на плечо и со смешанным чувством восхищения и нежности с мягким упрёком посмотрел в глаза, — не это. Ради всего, что пролегло между нами и нашей прежней верой, не пой этого. Лучше мы вместе споём «Господь милосердный», — ибо ты знаешь, что между нами и нашим Спасителем нет посредника, и в нём нет никакой необходимости. Ты знаешь это, моя любимая!

— Я знаю, ты прав, — ответила Беатрис, которая всё ещё основывала свою веру на вере Хуана, — но мы можем попозже спеть, что ты пожелаешь, и сколько пожелаешь. А теперь я хочу позвать тебя на прогулку, смотри какое прекрасное солнечное утро!

Смена времён года почти не вносила разнообразия в мрачные казематы Трианы, куда не проникали ни благоухание весны, ни блеск и сияние лета. За стенами цитадели, совсем рядом, кипела жизнь со всеми её страстями и богатыми красками, но к приговорённым не доносилось даже эхо многообразных жизненных голосов, их прочно держали в своих оковах железо и камень. К Карлосу ещё Избавитель не пришёл. Не раз он чувствовал Его непосредственную близость. Летний зной был в камерах невыносим, и изнуряющая лихорадка до предела истощила силы Карлоса, но именно она и продлила ему жизнь, потому что накануне аутодафе оказалось, что он не способен даже пройти по своей камере. Он без особой боли узнал о судьбе своих друзей и братьев, потому что считал, что очень скоро последует за ними.

Между тем месяц за месяцем он продолжал жить. Выздоровление в его положении было попросту невозможно. И дело было не в том, что он перенёс больше других, напротив, во многих отношениях ему было легче — он не был закован в цепи, не был брошен в нижние камеры подземелья, куда вовсе не проникал дневной свет. Но поскольку к тяжёлым последствиям истязаний прибавились болезнь, истощение и абсолютное одиночество, то ноша стала достаточно тяжелой, чтобы и более выносливого человека ввергнуть в бездну отчаяния.

Уже давно погас для него последний луч человеческой доброты и участия. Мария Гонсалес сама стала узницей и принимала от людей расплату за проявленное милосердие. Бог вознаградил бы её иным образом, впрочем, Его награда ожидала её в вечности. Эррера, второй тюремный стражник, был человечен, но очень боязлив, и его обязанности редко приводили его в ту часть тюрьмы, где находился Карлос, который во всём был зависим от жестокого и злобного Каспара Беневидио.

Тем не менее Карлос не был духовно сломлен и уничтожен. Тонкая свеча веры, тихой покорности и преданности истине продолжала гореть, и невидимая сила не давала ей погаснуть. Некто очень хорошо сказал: «Любовь Господа конкретно к тебе, которую ты чувствуешь, которой наслаждаешься, без преувеличения, самое большое счастье, которое способен испытать человек. Она удовлетворит все желания твоего сердца, даже если остаток жизни ты проведёшь в одиночной камере за непроницаемой каменной стеной твоей тюрьмы».

Именно это — ничто другое — все долгие месяцы одиночества и мук поддерживало Карлоса и не давало ему пасть. Этого для него было достаточно, как и для многих других узников. Те, кто от случая к случаю получали к нему доступ и надеялись превратить закоснелого в своём упрямстве еретика в покорного кающегося, бывали удивлены спокойной уверенностью, с которой он их встречал и отвечал на уговоры и внушения. Иногда он активно противостоял злобе Беневидео, и так громко, как мог, пел под мрачными сводами любимые свои псалмы: «Господь — свет мой и спасение, кого мне бояться, Господь — крепость жизни моей, кого мне страшиться?» или «На Господа Бога я возложил упование моё».

Но Господь ещё не давал такого обетования, что Его сын будет избавлен от часов крайнего бессилия, глубокой печали и уныния. И такие часы наступали. В то самое утро, когда дон Хуан с донной Беатрис, освещённые ярким солнцем и овеянные свежим ветерком, проходили через ворота Нуеры на утреннюю прогулку, Карлос в своей одиночной камере переживал один из тяжелейших часов. Он лежал на циновке, закрыв лицо исхудавшей прозрачной рукой, а сквозь пальцы медленно капали слёзы. Он редко плакал, потому что слёз у него уже не осталось.

Накануне вечером его посетили два иезуита. Его гости всегда преследовали одну цель. Вот и эти, взбешённые его остроумными и меткими ответами, долго терзали Карлоса уговорами и угрозами. Наконец, одному из них пришло в голову упомянуть о судьбе лютеран, погибших на двух больших аутодафе в Валладолиде.

— Почти все еретики, — говорил иезуит, — хоть в тюрьме и проявляют упрямство не меньше вашего, в итоге всё- таки осознают своё заблуждение, и ещё у позорного столба принимают примирение. Во время последнего акта очищения веры в присутствии Его величества короля Филиппа один только де Гезо… — он умолк, поражённый внезапным волнением узника, который до сих пор с таким самообладанием выслушивал все их угрозы и упрёки.