Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

— О, де Гезо! Он тоже казнён! — застонал Карлос, на мгновение предавшись столь естественному чувству острого сострадания и боли утраты. Однако довольно скоро он овладел собой.

— Вы знали его? — спросил иезуит.

— Я любил и уважал его. Моё признание теперь уже не может ему повредить, — ответил Карлос, привыкший к горькой мысли, что каждое имя, о котором он отзовётся с любовью, будет покрыто бесчестьем, и человек тот подвергнется преследованиям и гонениям. — Но если Вы хотите проявить ко мне доброту, то, пожалуйста, расскажите мне о его последних часах, всё что он, может быть, сказал перед своим концом.

— Он не мог ничего сказать, — сказал младший из иезуитов, — прежде чем покинуть тюрьму, он наговорил столько хулений относительно святой церкви и пресвятой девы Марии, что во время всей церемонии он был с кляпом во рту.

Эта вопиющая несправедливость — не дать осуждённому на смерть сказать хоть слово свидетельства истины, за которую он умирал — до глубины души потрясла Карлоса. И он не справился со своим возмущением:

— Бог воздаст вам за вашу жестокость, — сказал он, — идите, наполните меру вашей вины, у вас немного времени. Скоро Бог явит другое зрелище, грознее ваших пресловутых аутодафе, тогда вы, мучители и палачи, воззовёте к горам и холмам, чтобы скрыли вас от Божьего гнева!

Когда Карлос остался один, гнев его погас и возмущение улеглось. Со всех сторон его окружала холодная безжалостная жестокость и злоба. Не в такой напрасной и бесполезной борьбе мог он найти и сберечь глубокий, устойчивый мир, но только у ног Спасителя, только с этого места он мог смотреть на своих палачей с сожалением и прощать им.

Возмущение его улеглось, но глубокое горе осталось. Благородный де Гезо, облачённый в отвратительную замарру, с бумажным колпаком на голове, лицо изуродованное кляпом — это видение не покидало его. Он почти забыл о том, что всё это уже прошло, что для его друга борьба закончилась, и он пожинает теперь плоды победы…

Если бы Карлос смог узнать, как принял смерть де Гезо, это послужило бы ему большим утешением.

Дон Карлос де Безо умер при втором великом аутодафе, происходившем в Валладолиде в 1559 году. При первом самыми стойкими были Франциско де Виберо Касалья, один из большой семьи свидетелей, и Антонио Эрресуэлло история жизни которого — одна из самых захватывающих страниц испанского мученичества.

Во время своего полуторагодового заточения де Гезо не сделал ни одного шага в сторону, и ни слова не сказал против своих братьев. Когда ему объявили, что на другой день он должен умереть, он попросил перо и бумагу. Просьбу его удовлетворили, и он написал свидетельство своей веры, которое Льоренте, писарь святой инквизиции, охарактеризовал следующим образом: «Было бы трудно описать свежесть и остроту чувств, которыми он заполнил два развёрнутых листа бумаги, и это перед лицом столь скорой и неотвратимой гибели!» Он передал написанное алгвазилу со словами: «Вот в этом заключается истинная евангельская вера, которая уже столетия противостоит немало осквернившей себя римско-католической церкви. В этой вере я желал бы умереть, и в живой памяти о страданиях Иисуса Христа принести Ему в жертву свою жизнь».

Всю ночь и следующее утро монахи старались заставить его отречься. Во время торжественной церемонии, хотя он и был лишён возможности говорить, его взгляд говорил о твёрдости души, и его не смог поколебать даже вид любимой жены среди приговорённых к пожизненному заключению. Когда, наконец, его освободили от кляпа и привязали к позорному столбу, он сказал:

— Я мог бы доказать вам, что вы сами обречены на гибель, потому что не следуете моему примеру. Но для этого уже нет времени. Палачи, зажгите же скорей огонь, в котором мне суждено сгореть!

Даже умирая, он, хоть и неосознанно, укреплял других.

Среди мучеников находился один из слуг дона Касалья, Хуан Санчес, которого арестовали во Фландрии вместе с де Леоном. Он держался очень стойко, но когда зажгли огонь, и верёвки, которыми он был связан, перегорели, естественный инстинкт самосохранения заставил его выбежать из огня, и, не зная, что это означает, броситься на эшафот, где те, кто в последнюю минуту сдавался, получали прощение.

Его тотчас окружили служившие на этом посту монахи и предложили ему более лёгкую смерть. Когда он пришёл в себя и огляделся — с одной стороны стояли коленопреклонённые кающиеся, с другой стороны в огне (по словам очевидца — как в собственной гостиной) стоял де Гезо. Хуан Санчес сделал свой выбор: «Я хочу умереть как де Гезо», — сказал он, и медленно вернулся в пламя костра, с радостью приняв смерть. Другой приговорённый на этом аутодафе, дон Доминго де Рохас, осмелился воззвать к справедливости короля, и услышал знаменательный ответ: «Я бы сам подносил дрова в костёр, чтобы сжечь моего сына, если бы он был таким же ничтожеством, как ты».

Всего этого дон Карлос по эту сторону могилы не узнал. Мужество непобедимых станет явным, когда для народа Божьего наступит великая суббота. Сейчас же он видел только мрачную сторону событий — голый факт неотвратимости нечеловеческих мук и гибели. Карлос любил де Гезо не только как своего наставника, он восхищался им с великодушным энтузиазмом молодого человека, который в более взрослом и зрелом человеке нашёл свой идеал — всё то, чем он хотел стать сам.

Если бы испанцы не упустили часа своего посещения — Карлос в этом не сомневался — де Гезо стал бы подвижником реформации. Но они его не узнали, поэтому вместо славы ему была приготовлена огненная колесница. Для него, и для большинства мужчин и женщин, которым Карлос в братском единении пожимал руки — Лосада, де Ареллано, Понсе де Леон, донна Изабелла де Баена, донна Мария де Боргезе — все эти и ещё много других имён он повторял про себя, добавляя к каждому: «Покоится во Христе». Где-то в глубинах подземелий, возможно, ещё томится его отец по вере, неустрашимый Хулио, и ещё фра Константин и молодой монах из Сан-Исидро, фра Фернандо. Но стены цитадели разлучили их так же безнадёжно, как сама смерть.

Вся прошлая жизнь казалась Карлосу сном. Во время лихорадочного жара он не раз видел себя окружённым любимыми лицами, но сейчас его одиночество было абсолютным, он был полностью оторван от мира, где обитали живые люди. Его братья по вере после жестоких жизненных бурь вошли в царство покоя, а для него всё не открывались золотые ворота. Он не роптал, ибо молитва Спасителя «Не моя, но Твоя воля да будет» глубоко внедрилась в его сердце. Исполненный тоски, печали и отчаяния, он только спрашивал: «И ныне чего ожидать мне, Господи?»