Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

К этому плану Карлос отнёсся без всякого воодушевления. Он боялся, что знаменитый кающийся окажется громогласным пустословом, который, чтобы заслужить благосклонность власть имеющих, будет поносить своих прежних единоверцев, и общение с ним не даст ему ничего хорошего. С другой стороны, Карлос считал, что это не совсем честно — принимать облегчение своей участи, заведомым условием которого было его отречение. Поэтому он сказал:

— Я вынужден предупредить Вас, господин аббат, что никогда не изменю своим убеждениям, да поможет мне в этом Бог. Прежде чем дать Вам основание верить противоположному, я хотел бы сойти в самые нижние темницы Трианы. Моя вера основана на Слове Божьем, а его нельзя пошатнуть.

— Кающийся, о котором я говорю, произносил похожие слова, пока Бог и пресвятая дева не открыли ему глаза. Теперь он все вещи видит по-другому. Так будет и с тобой, если Бог даст тебе благодать и милость, ибо дело не в нашем стремлении или хотении, но в Его милосердии, — сказал доминиканец, который, как и многие его братья по ордену ловко умел соединять любое положение из Священного Писания с учением католической церкви.

— Очень верно, сеньор, — ответил Карлос.

— Теперь дальше — я ещё не всё сказал. Если тебе будет дарована милость прийти к раскаянию, я уполномочен дать тебе обоснованную надежду, что принимая во внимание твою молодость, тебе будет дарована жизнь.

— Не правда ли, чтобы я, если на это хватит моих сил, ещё десять или двадцать лет прожил так же, как последние два года, — не без горечи ответил Карлос.

— Это не совсем так, сын мой, — мягко возразил настоятель, — конечно, я ни под каким видом не могу дать тебе обещание, что ты будешь возвращён миру. Это значило бы обещать невозможное, и законы святой инквизиции настрого запрещают нам тешить заключённых ложными надеждами. Но я хочу сказать, что твоё заточение было бы лёгким и вполне приемлемым для тебя, тебе во многом было бы легче, чем монахам, которые добровольно дают свои обеты. Если тебе станет приятным общество кающегося, о котором я говорил, ты мог бы с ним остаться.

Против этого кающегося, лица которого Карлос никогда не видел, он стал чувствовать ничем не обоснованную неприязнь. Но что зависело от эмоций узника святой инквизиции! Карлос только и сказал:

— Позвольте мне ещё раз поблагодарить Вас за Вашу доброту, господин аббат. Хотя моё имя среди людей, как подпавшее под владычество дьявола, хоть мне и отказано в моей доле свежего воздуха и Господнего неба, равно как и вправе жить в созданном Богом мире, я всё-таки с благодарностью принимаю каждое милосердное действие, — ибо не знают, что творят!

Настоятель отвернулся. Но потом, видно одумавшись, обратился к Карлосу с вопросом, который он должен был задать, по меньшей мере, год назад:

— Ты в чём-нибудь нуждаешься, или, может быть, у тебя есть какое-нибудь желание?

Карлос помолчал мгновение, потом сказал:

— Изо всего, господин настоятель, что в Ваших силах мне дать, я прошу только об одном. Третьего дня меня посетили два члена ордена иезуитов. Я сказал одному из них, я думаю, его зовут фра Исидор, несколько необдуманных слов. Если бы у меня была возможность, я бы охотно помирился с ним.

— Ну, из всех таинственных явлений на небесах и на земле наиболее непостижимое — совесть еретика. Истинно, вы — комары, но поглощаете верблюдов. Что касается фра Исидора, то ты можешь быть спокоен. По понятным причинам он не может тебя здесь посетить. Я передам ему твои слова. Мне хорошо известно, как остёр его язык, когда он защищает свою веру.

Настоятель удалился, и вскоре после этого появился монах, который молча провёл Карлоса в его келью, или комнату, расположенную на верхних этажах здания. У неё, как и в камерах Трианы, были двойные двери — наружная была укреплена засовами и запорами, а на внутренней был проём, через который подавали пищу. Но на этом и кончалось всякое сходство. Карлос, войдя, оказался скорее в галерее, чем в келье, хотя конечно, значение имело и то, что его глаз привык видеть стены камеры длиною не более десяти шагов. В комнате была необходимая мебель, и в ней было достаточно чисто. Но лучшее, что было в этой комнате — это большое окно, выходившее во двор, правда, надёжно зарешёченное, но тем не менее пропускавшее много света. Около окна стоял стол, на котором стояли распятие из слоновой кости и изображение мадонны с младенцем.

Но прежде чем всё это рассмотреть, Карлос внимательно посмотрел на несущего покаяние, общество которого ему было преподнесено, как величайшее проявление милости. Человек этот нисколько не походил на тот образ, который создала фантазия Карлоса. Вместо многословного навязчивого ревнителя он увидел спокойного старца с седыми волосами и бородой, с резко очерченным лицом, не утратившим следы былой красоты. Одет он был в какое- то подобие плаща неопределённого цвета, скроенного по образцу монашеской кутьи, но без капюшона, с двумя Андреевскими крестами — один на груди, другой на спине.

Когда Карлос вошёл, он встал — он был высок ростом, хорошо сложен, хотя слегка сутулился. Он приветствовал своего нового сокамерника изящным поклоном, но при этом не произнёс ни одного слова.

Вскоре после прихода Карлоса в окошко внутренней двери подали обед, который крайне истощённому узнику Трианы показался весьма роскошным. Карлос решил, что будет молчать, пока его не вынудят заговорить, но кающийся держался так, что Карлосу пришлось оставить своё предвзятое мнение. Во время обеда он несколько раз пытался завязать разговор с помощью изящных вежливых замечаний. Всё напрасно. Кающийся являл за столом манеры переодетого принца, он ни разу не упустил случая вежливо поклониться, но что бы Карлос ни говорил, он односложно отвечал «Да, сеньор» или «Нет, сеньор». На большее у него не было желания, или же он не имел на это право.

В течение дня молчание стало для Карлоса тягостным, и он всё больше удивлялся, что его товарищ по заточению не проявляет к нему никакого интереса, и даже не испытывает никакого любопытства. Наконец, ему показалось, что он разгадал загадку. Вероятно, кающийся принимал его за шпиона, подосланного монахами, чтобы выведать, насколько искренне его раскаяние. Если в этом и была доля истины, то очень маленькая. Карлос забывал принять во внимание ужасное воздействие многолетнего одиночества, которое парализует ум и сердце.

В некоем монастыре правила были до того строгие, что братья только один час в неделю имели право беседовать друг с другом. И что же? Этот час они в основном просиживали молча, потому что не знали, о чём говорить. Так произошло и с кающимся из доминиканского монастыря. Ему не о чём было спрашивать, он не знал, о чём говорить. Ему ничего не было интересно, душа его омертвела, даже обыкновенное любопытство за полным отсутствием пищи для него, в нём угасло.