Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

— Я не знаю, имеет ли это значение, — не совсем впопад ответил кающийся.

В этот момент он просто не был в состоянии вникнуть в глубину этого вопроса, поэтому инстинктивно старался его обойти. И в то же время он всё яснее вспоминал об обязанностях, возложенных на него властью, которой он покорился:

— Мне приказано советовать Вам, — медленно выдавливал он из себя слова, — подумать о спасении своей души и вернуться в лоно единственно истинной апостольской католической церкви, за пределами которой нет ни мира, ни спасения.

Он говорил заученные слова, в которых звучали не свои собственные, а чужие убеждения. Карлос тотчас заметил это и решил, что затевать с ним спор будет попросту невеликодушно. Он не стал пускать в ход духовное оружие, которым так мастерски владел. Хуан тоже бы не стал применять шпагу против седовласого старика. Немного подумав, он сказал:

— Могу я воспользоваться Вашим благорасположением, сеньор мой отец, и просить Вас ненадолго одарить меня своим вниманием? Я изложил бы Вам свою веру.

Такая просьба не могла остаться без удовлетворения. Никакая ересь не могла напугать старца так, как мысль о том, что один кастильский рыцарь по отношению к другому мог оказаться невежливым. Он сказал:

— Окажите мне честь, сеньор, высказать своё мнение, и я со всем вниманием, на какое способен, выслушаю Вас.

Такая речь была для Карлоса весьма непривычной. И он со всей искренностью, откровенно и чистосердечно изложил ему свою веру, свои убеждения и свою любовь к Спасителю. Памятуя о своей беседе с отцом Бернардо в Сан-Исидро, он не стал касаться различий учений, но больше говорил о личности Христа. Простыми словами, которые были бы понятны ребёнку, и с сердцем, исполненным горячей любви и веры, он говорил о Том, Кто ходил по земле, Кем Он был, что Он совершил, и что совершает до сих пор для каждой души, которая доверяется Ему.

В глазах, лишённых жизни, засиял слабый свет, и что- то наподобие заинтересованности оживило равнодушное, скованное, бесстрастное лицо. Карлос заметил, что сначала он следил за каждым его словом, и старался говорить доступней и медленней. Но потом в нём наступила перемена. Глаза его ещё были пристально обращены к говорившему, но понимал ли он его?

Внимание старца стало напряжённым, но прислушивался он, кажется, не к словам, которые говорил Карлос, а к чему-то другому. Так бывает с человеком, который, слушая прекрасную музыку, под её звучание отдаётся собственным чувствам. На деле, голос Карлоса звучал для его собеседника музыкой, он охотно отдавался бы обаянию этого голоса все оставшиеся ему часы жизни.

Карлос подумал, что если именно таким представляют себе «их святейшества» настоящего кающегося, то угодить им было нетрудно. И его ещё больше удивило, что такой тонкий и хитрый человек, как настоятель доминиканского монастыря, мог питать надежду, что такой кающийся, как этот, способен возвращать в лоно правоверной церкви заблудших еретиков! Ибо хвалёное благочестие этого человека показалось Карлосу всего-навсего сломленной покорностью, неспособной больше к сопротивлению, обессилевшей в борьбе души. «Сопротивляется только живое, — думал он, — то, что мёртво, позволяет нести себя куда угодно».

Но несмотря на явное омертвение, овладевшее этим сердцем и умом, которое, — Карлос в этом не сомневался, — было следствием многих страданий, он с каждым часом больше любил своего товарища по заточению. Он не знал, почему. Он просто чувствовал необъяснимую связь своей души с душой этого человека.

Когда Карлос из опасения переутомить собеседника оставил свои объяснения, оба опять впали в молчание, и остаток дня прошёл без долгих бесед, но в постоянных проявлениях взаимной учтивости и уступчивости. На cледующее утро, проснувшись, Карлос увидел соседа коленопреклонённым перед изображением мадонны с неподвижными устами, но лицо его было озарено мыслью — таким Карлос его ещё не видел.

Карлос был опечален и в то же время глубоко тронут. Ему было больно, что он жертвует драгоценные дары любви и доверия, что ещё сохранились в его сердце, на алтарь, посвящённый ложному божеству. И им овладело горячее желание привести этого обременённого и заблудшего брата к Тому, который один только может дать мир и успокоение. Во мраке и безнадёжности заточения ему вдруг понятны и близки стали слова: «Я от века возлюбил тебя». Именно это слово «от века», которое охватывало как прошлое, так и далёкое, необозримое будущее. Эта вечная любовь давала ему успокоение и желание продолжать призывать к спасению своего соседа по камере.

Но в то же время он глубоко ошибался в том, что касалось чувств, с которыми старик стоял перед изображением мадонны. Не восторженным поклонением владычице небесной было наполнено его сердце, но давно и, казалось, навсегда омертвевшие человеческие чувства ожили в его душе. Воспоминания о юной женщине и милом ребёнке пригвоздили его к месту… как давно, и с какой жестокостью его разлучили с ними!

Немного позже, когда оба узника сидели за завтраком, состоявшем из хлеба и фруктов, кающийся заговорил более откровенно.

— Я по-настоящему боялся Вашего прихода, — признался он.

— Может быть, и я был не совсем свободен от этого чувства, — ответил Карлос, — удивляться этому не нужно, но товарищи по несчастью, каковыми являемся мы, во многом могут друг другу помочь, но в то же время также легко могут причинить друг другу боль.

— Пожалуй, Вы правы. Некогда я жестоко пострадал от предательства соседа по камере, поэтому не удивляйтесь, что я бываю подозрителен.

— Как это было, сеньор?

— О, это было так давно, вскоре после моего ареста. Хотя нет, наверно не сразу, потому что сначала я долгие месяцы был во мраке одиночества, я не знаю, сколько их было — я тогда не соглашался каяться.

— В самом деле? — живо спросил Карлос. — Я так и думал.

— Не думайте обо мне плохо, сеньор, я очень Вас прошу, — боязливо проговорил кающийся. — Я примирён, я вернулся в лоно единственно истинной католической церкви, и ей принадлежу. Я принёс покаяние и получил отпущение грехов. Я принял святые дары, и мне обещано, что в случае болезни или смертельной опасности мне будет преподнесено святое помазание. Я клятвенно отрёкся от всякой ереси, которой я научился у де Валеро.

— У Родриго де Валеро? У него Вы учились? — бледные щёки Карлоса на миг залил нежный румянец, потом они стали бледней прежнего. — Скажите мне, сеньор, если можно, сколько времени Вы здесь?

— Именно этого я и не знаю. Я хорошо помню свой первый год в тюрьме. Все остальные для меня как сон. Это было ещё на первом году. Вы знаете, сеньор, я уже просил о примирении, когда этот предатель, о котором я говорил, сделал своё дело. Раскаяние моё приняли, мне было обещано прощение, и затем свобода. И вот, сеньор, я говорил с тем человеком откровенно, от души, как сейчас с Вами. Я считал его благородным, и рискнул заметить, что их святейшества обошлись со мной жестоко, и прочее, глупые слова, без сомнения, глупые и греховные. Видит Бог, у меня после этого было достаточно времени, чтобы о них пожалеть. Так вот, мой сосед по камере прямиком пошёл к господам инквизиторам и донёс на меня — да простит его