Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

Карлосу предстояло выполнить ещё одну задачу, и он с большим рвением за неё принялся. Может быть потому, что инстинкт подсказывал ему, что преследование практической цели защитит его от волнений, которые оказались бы не по силам для его ослабевшего тела. И он стал обдумывать, как лучше оживить воспоминания о прошлом в душе отца, и как помочь ему понять настоящее, и при этом не допустить перегрузок для его омертвевшего духа. И он решил, что сначала расскажет ему всё, что возможно, о Нуере. Он говорил о Диего и Долорес, описывал замок, рассказывал, как он выглядит изнутри и снаружи, рисовал ему обстановку, прежде столь привычную для его глаз. С особой тщательностью он описывал маленькую внутреннюю комнату рядом с галереей, не только потому, что она претерпела наименьшие изменения, но и потому, что в своё время это был его любимый уголок.

— Там, на оконном стекле, — говорил он, — алмазом нацарапано несколько слов, несомненно, твоей рукой, отец. Мы с братом в детстве часто читали их, радовались им и связывали с ними наши чудесные, волшебные мечтания. Ты не помнишь их, отец?

Старик покачал головой, но Карлос напомнил:

— Я нашёл своё Эльдорадо!

— Да, теперь я вспомнил, — перебил его дон Хуан.

— И та страна счастья, которую ты нашёл, — не была ли это та истина, которой учит Священное Писание? — может быть, слишком живо спросил Карлос.

Дон Хуан подумал немного, растерянно глядя на сына, и с печалью сказал:

— Я не знаю. Я не помню, что заставило меня написать эти слова, и не помню, когда я их написал.

Потом Карлос решился рассказать ему всё, что он узнал от Долорес о своей матери. Узнику в своё время сообщили о смерти супруги, но это известие было единственным, что достигло его слуха за долгие годы заточения. Когда Карлос упоминал имя матери, дон Хуан поначалу проявлял лёгкое волнение, чем далее, тем оно становилось сильнее. Поэтому Карлос, который сначала был рад, что начинают звучать дремлющие струны его души, пришёл к выводу, что касаться этих струн больше нельзя, потому что звук, издаваемый ими, был вызывающим страдание, звуком боли и упрёка. Отец с всё большей нежностью смотрел на сына.

— Ты очень похож на свою мать, сынок, я будто наяву вижу её перед собою.

Карлос очень старался разбудить интерес отца к своему первенцу. Конечно, он проявлял трогательную любовь к малышу Хуанито, но это было чувством, которое сохраняют взрослые к детям, рано ушедшим в могилу. Хуан- юноша и Хуан-мужчина были для него чужды, отцу не по силам было представить себе в таком образе своего милого черноглазого малыша. Но постепенно Карлосу удалось сделать для отца близким старшего, храброго, благородного, прямодушного сына, который сейчас был воплощением того, чем когда-то был сломленный в заточении отец. Карлос не уставал превозносить мужество Хуана, его доблесть и великодушие, его незапятнанную честь, и часто завершал свои хвалебные оды словами:

— Мой отец, если бы ты его знал, он стал бы твоим любимцем.

С течением времени ему удалось выведать у отца основные события его жизни. Прошлое его являлось Карлосу в виде живописного полотна, яркие краски которого потускнели и поблекли, и остались голые контуры, кое-где оживляемые полутонами, наложенными на полотно муками и болью. Он говорил сыну обо всём, что был в состоянии вспомнить, но отдельные фрагменты Карлос мысленно очень тщательно собирал в единое гармоничное целое.

Прошло ровно двадцать три года с тех пор, как граф де Нуера по своём прибытии из Севильи был арестован, как он полагал, по приказу императора, и брошен в потаённые подземелья инквизиции. Преступление своё он хорошо знал, ибо он был другом и единомышленником де Валеро, изучал Священное Писание, вникал в него и старался постичь истину. В присутствии свидетелей он защищал своё убеждение в истинности оправдания верой, поэтому постигшая его кара не была для него неожиданностью. Если бы его сразу после ареста подвергли пыткам или отвели на костёр, он, по всей вероятности, достойно принял бы свою участь, и имя его стояло бы в перечне имён сияющих во славе мучеников.

Но его на долгие месяцы оставили в полном одиночестве, а для его энергичной натуры не было ничего более невыносимого, чем бездеятельность. Всю жизнь для него были необходимостью напряжённая деятельность духа и тела. В отсутствие её он потерял силу, стал апатичным, меланхоличным и равнодушным. Вера его была истинной и достаточно крепкой, чтобы дать ему силы на преодоление явных препятствий, но она не устояла перед испытаниями, которые были рассчитаны именно на то, чтобы задеть слабые стороны его характера.

После того, как долгое заточение полностью лишило его возможности сопротивляться, его обложили ловко составленными софистскими построениями. Этим занимались люди, которые сделали подобную деятельность своей профессией. В этих спорах дон Хуан показал себя храбрым, но неумелым борцом, ибо противники его были очень хитры и искусны в подобного рода поединках. Он знал, что абсолютно прав, и пытался это доказать, но его уверяли в противоположном, и в хитрых умозаключениях он не смог найти неувязки. Если до тех пор его ещё не переубедили, то на этой точке это произошло. Его заклинали не дать ввести себя в заблуждение собственному тщеславию и упрямству, и подчинить свои взгляды взглядам святой церкви. Он должен был — в этом клятвенно уверяли — получить свободу и понести всего лишь лёгкое, не задевающее чести наказание в виде уплаты денежного штрафа.

Надежда на скорое освобождение горела в сердце узника, как огонь, а ум его уже был до такой степени запутан и подвержен влиянию довлеющей над ним силы, что и совесть его нашла успокоение. И он сдался, хоть и не без горькой мучительной борьбы. Его отречение было сформулировано достаточно приемлемо, и дон Хуан без колебаний его подписал. От него не потребовали принародного акта покаяния, весь процесс проходил в глубокой тайне.

Но кардинал инквизиции Вальдес поставил под сомнение искренность кающегося, вероятно потому, что священная инквизиция не получила те значительные богатства, которыми владел граф де Нуера. Весьма умеренный денежный штраф не мог удовлетворить его алчности, и кроме того, кардинал боялся огласки, которая была почти неизбежна, если граф де Нуера будет возвращён на свободу. Поэтому он прибегнул к испытанному средству, настоятельно рекомендуемому высшими авторитетами священного ордена. Так называемая «муха» (ибо этот род доносительства использовался достаточно часто, поэтому имел своё обиходное обозначение) донесла, что граф де Нуера издевается над святейшей инквизицией, хулит единственно истинную католическую веру, и в душе своей вовсе не отрёкся от мерзостной ереси. Последствием этого доноса был приговор к пожизненному заключению.