Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

Положение дона Хуана было поистине достойно сострадания. Как у Самсона у него предательски отрезали локоны, и он утратил всю свою силу. Как подписавший отречение, он полностью был подвластен своим врагам. От веры своей он отказался, от Спасителя отрёкся, потому что долгое заточение показалось ему непосильным. И теперь он всё-таки был вынужден его переносить, но без веры, которую он предал. Как это повлияло бы на девятерых из десяти, на девяносто девять из сотни, так это повлияло и на него — его дух потерял силу и жизнь, и он стал безвольным, абсолютно покорным орудием в руках своих тюремщиков.

И тогда монах-доминиканец фра Рикардо, обладавший силой ума и воли, решил подчинить его своему влиянию. Он был послан главой ордена — настоятелем монастыря он стал значительно позже — чтобы сообщить графине де Нуера об аресте её супруга и получил тайное поручение выведать, не возбуждает ли подозрений чистота её собственной веры. Он с фанатичной жестокостью исполнил данное ему поручение, но у него живой оставалась совесть, и он не был совсем бесчувственным. Когда через несколько дней после его визита он узнал о смерти графини, то был глубоко потрясён. И поэтому он решил: если он может стать орудием спасения души графа, то утешится относительно жестокости своего поступка в отношении его жены. И он не жалел сил и времени, чтобы выполнить эту задачу. Его усилия увенчались успехом. Ему удалось превратить душу этого человека в холодную духовную пустыню, которую не оживляли ни беспокойство мысли, ни наплыв эмоций. К его великой радости эта душа целиком стала отражением его самого. Это зеркальное отражение он принял за действительность, и с большим удовлетворением замечал, как оно точно отвечает каждому его движению.

Но когда был арестован сын этого кающегося, его самодовольству пришёл конец. Казалось, что печальной судьбы этой семьи не может изменить даже многолетнее искреннее покаяние отца. Он хотел спасти юношу, и прилагал к этому много усилий. Но его усилия не имели другого результата, как тот, что он опять увидел перед собой полные упрёка глаза графини де Нуера, и он ещё больше заинтересовался судьбой молодого упорствующего еретика, в существе которого так редкостно переплетались изнеженность, незащищённость и несгибаемая сила духа. Конечно же, на него должен был возыметь влияние отец, ведь от природы мальчик нерешителен и боязлив, а в результате жестоких пыток и долгого заточения он до предела обессилел.

Может быть, — всё-таки фанатичный монах был человеком, — какой-то вес имело и любопытство узнать, к чему приведёт эксперимент, с помощью которого он может скрасить последние дни своего благочестивого, вполне покорного и во всём послушного подопечного.

Как и многие жестокосердные люди, он умел проявлять заботу о тех, к кому был расположен. Своему кающемуся он симпатизировал в полном созвучии со своей совестью, тогда как симпатию к его непокорному сыну он испытывал против своей воли.

Карлоса же мало беспокоили проблемы настоятеля. Он был слишком счастлив, слишком наполнена была его душа новой задачей, которая занимала его всякий час и чуть ли не всякое мгновение. Он был схож с человеком, который терпеливо трудится, снимая мох и многолетний слой пыли с памятного камня, чтобы потом в первозданной свежести прочесть выгравированные на нём слова. Надпись ещё не стёрта окончательно, она всегда существовала, — так он говорил сам себе — всё, что ему нужно было сделать, это освободить её от всего, что скрывало её от глаз.

И он был вознаграждён. Сначала в сердце отца вернулась жизнь, разбуженная любовью к сыну, не мгновенно, с колючей болью, как возвращается жизнь в омертвевшее от стужи тело, но постепенно, незаметно, как весной оживает безжизненное дерево. В деревьях жизнь возрождается сначала в побегах, позднее всего она появляется в местах, близких к животворящим корням. Так и сердце кающегося оживало для всех забот, кроме важнейшей. К ней он оставался равнодушным, и духовный свет и жизнь, которыми он, несомненно, раньше питался, к нему не возвращалась. Иногда, правда, удивляя сына, в его воспоминаниях мелькали проблески истины, за которую он столько перенёс — время от времени он перебивал Карлоса, когда тот повторял ему выдержки из Нового Завета, и говорил — вот это и это утверждал на своих лекциях дон Родриго. Но это было лишь подобие того, когда человек в зарослях сорной травы на необработанной земле находит удивительный по красоте цветок, который говорит ему о том, что на этом месте когда-то был ухоженный благоухающий сад. «Я не желал бы, чтобы он прежде всего принял это или другое учение, — думал Карлос, — я только бы хотел, чтобы он опять нашёл Христа, и чтобы он опять радовался в Его любви, как это несомненно когда-то было». Может быть, для этого было необходимо, чтобы поблекшие краски души были погружены в горькую воду большого страдания, чтобы опять засиять в первоначальной красоте?

— Что ты делаешь, отец? — спросил однажды утром Карлос, видя, что дон Хуан достаёт из потаённого места чернильницу и заливает её высохшее содержимое водой.

— Я подумал, что охотно записал бы несколько слов.

— Но какая польза от чернил без пера и бумаги?

Дон Хуан улыбнулся и достал из-под своей постели небольшую записную книжку и перо, которое выглядело соответственно своему возрасту — старше двадцати лет.

— Давно это было, — сказал он, — я так устал весь день сидеть без дела, что своими последними дукатами подкупил брата-послушника, который и принёс мне вот это, чтобы я мог записать то, что происходило.

— Можно ли мне это прочесть, отец?

— Конечно, если у тебя есть желание, — с этими словами он передал сыну книжку. — Сначала, как ты сам увидишь, я многое туда записывал. Я теперь уже не помню, что. Я всё забыл. Но я считаю, что я когда-то так думал и так чувствовал. Иногда приходили монахи, и я записывал, что они говорили. Со временем я стал записывать всё меньше, потому что писать было не о чём. Никогда ничего не происходило.

Карлос углубился в чтение. То, что его отец писал о ранних днях своего заточения, он читал с большим участием и сочувствием. Но когда он раскрыл одну из последних записей, то не смог удержать улыбки. Он прочёл вслух: «Праздничный день. К обеду был жареный каплун и бокал красного вина».

— Разве я не был прав, что прекратил делать записи, раз я дошёл до того, что стал записывать такие мелочи? Да, я помню всю горечь, когда мне пришлось отложить книжку. За последние записи я сам себя презирал, и всё-таки, других мыслей у меня не было и, казалось тогда, никогда и не будет. Но теперь Бог прислал сюда моего сына. Это я запишу.