Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

— Расскажите мне о нём.

— Он умер, как и жил. Утром, когда его вывели во двор Трианы, он крикнул своим спутникам: «Смелей друзья, теперь мы должны показать себя достойными воинами Христа! Дадим перед людьми верное свидетельство истины, и через немногие часы получим от Его ангелов венцы, и будем вместе со Христом торжествовать победу!» И хотя ему запретили говорить, он весь день ободряющими жестами и мимикой продолжал поддерживать друзей. На кемадеро он опустился на колени и поцеловал камень, на котором был укреплён столб. В конце, когда он поднял для молитвы руки, один из сопровождающих, доктор Родригес, решил, что это знак того, что он хочет отречься, и велел алгвазилам ещё раз дать ему слово. Немногими убедительными словами он засвидетельствовал свою веру, и поскольку он хорошо знал доктора Родригеса, то и заявил ему, что он верит в то же самое, только боится в этом сознаться. Взбешенный служитель велел тотчас зажечь костёр, что и было сделано, но стражники из чувства верноподданнического гнева воткнули ему в грудь штыки, и он почти мгновенно отошёл к своему Господу.

— А… фра Константин?

— Его не было среди них, Бог отозвал его раньше. Сожгли всего лишь его прах. Хотели осквернить его память, и сказали, что он сам наложил на себя руки, но нам известно противоположное. Нам стало известно, что он умер на руках одного из наших дорогих братьев. Бедный молодой брат фра Фернандо закрыл ему глаза и из тёмного подземелья Трианы он прямиком вознесся в радость Господина своего.

— Я благодарю Вас, — с трудом проговорил Хуан, — теперь я прошу, оставьте меня одного.

Прошло довольно много времени. Монах осторожно открыл дверь кельи. Гость сидел на ложе, склонив голову на руки.

— Сеньор, — доложил монах, — Ваш слуга прибыл и просит простить его за опоздание. Может быть у Вас будут распоряжения?

— Да, — сказал он, — будут. Будьте так добры, скажите ему, чтобы он достал свежих лошадей, лучших и самых быстрых.

Он поискал кошелёк, и, вспомнив, куда он делся, снял с пальца кольцо. Это был алмаз рыцаря де Рамены. «Нет, с этим перстнем связано одно из моих воспоминаний о брате… с ним я не могу расстаться». Взяв другое кольцо, дон Хуан протянул его монаху и сказал:

— Пусть идёт в еврейский квартал и найдёт там Исаака Озорио. Что он за него даст, то пусть и истратит, чтобы найти хороших лошадей. И пусть купит на дорогу продовольствия, моё дело крайне спешно, я потом всё объясню.

Пока монах исполнял его поручение, Хуан молча рассматривал алмаз. Он вспомнил слова Карлоса, сказанные им в тот день, когда острые грани этого камня поранили его руку: «Когда Он призовёт меня на страдания, то Он даст мне уверенность в Своей любви, и от счастливого сознания этого я не почувствую ни страха, ни боли». Господи, было ли это так? Возможно ли, что Он это сделал?

О, если бы хоть какой-то знак успокоил его разбитое и больное сердце! Но зачем ожидать знамений? Разве не были героизм и бесстрашие некогда робкого и слабого Карлоса явным знамением близости Божьей? Как радуга в облаке, освещённом солнцем? Да! Но тем не менее, его душа жаждала услышать слово из уст, которые теперь стали прахом и пеплом.

— Если бы это даровал мне Господь, — стонал он, — я думаю, тогда я смог бы его оплакать.

И тогда он подумал, что нужно бы повнимательней посмотреть книжку. Дон Хуан в последнее время мало что читал, пожалуй, ничего, кроме испанского Евангелия. Вместо того чтобы беглым взглядом просмотреть книжку, он принялся внимательно читать её с самого сначала, и, с большим трудом сосредоточиваясь, прочёл несколько страниц.

Автор записей, которые, похоже, должны были быть чем-то вроде дневника, не указал своего имени, и Хуан увидел в них только сердечные излияния кающегося, и они Хуана не слишком заинтересовали. Но он подумал, что поскольку автор записей и его брат были соседями по камере, то должен же он был хотя бы упомянуть о нём! Поэтому он, хоть и без особого интереса читал дальше, пока не наткнулся на такие вот строчки: «Да простят мне Господь наш Иисус Христос и пресвятая дева Мария, если это грех; даже постом и молитвой я не могу помешать тому, чтобы мои мысли не возвращались в прошлое; ни к той жизни, которой я жил, ни к той роли, которую я играл в большом мире, это всё мёртво для меня, и я для этого мёртв; но к тем дорогим мне лицам, которых я никогда больше не должен видеть. Моя Констанца! (Констанца, — подумал насторожившись, Хуан, — это имя моей матери!) Моя милая жена, мой сыночек! О Господи, в великом Твоём милосердии, утоли голод и жажду моей души!»

И сразу же под этими строчками было записано: «21 мая. Моя Констанца, моя любимая жена на небесах у Господа. Прошло уже больше года, но я только сегодня об этом узнал. Почему только свободные имеют право умирать?»

Ещё одна запись привлекла внимание Хуана: «Жгучий зной сегодня. В галереях Нуеры наверное стоит замечательная прохлада, и на зелёных склонах Сьерра-Морены тоже! Хотел бы я знать, чем сейчас занят мой осиротевший Хуан Родриго!»

— Нуера! Сьерра-Морена! Хуан Родриго! — повторял удивлённо Хуан. — Что это значит?

Он был до того обескуражен и запутан, что даже не мог сделать никакого предположения. Наконец, он догадался заглянуть на последнюю страницу, может быть, там записано имя, которое поможет ему разгадать загадку. И тогда он прочёл немногие слова, записанные другой, хорошо знакомой рукой, исполненные покоя, душевного мира и надежды.

Он припал губами к дорогой подписи и плакал над ней такими горячими слезами, какими едва ли может плакать мужчина больше одного раза в жизни. Потом он упал на колени и благодарил Бога — Бога, в милосердии Которого он усомнился, против Которого он роптал, Которого едва ли не похулил, и Который тем не менее остался верным Своему обетованию, не покинул своего измученного в одиночестве сына, и в минуту великого испытания помог ему и поддержал его, и дал ему нужные силы. Он встал, опять схватил книжку, и принялся снова и снова перечитывать драгоценные слова. Он хорошо их понимал, но неясными оставались первые слова: «Мой любимый отец отошёл с миром». Может предыдущие записи прольют на них свет?

Ещё раз, с другими чувствами и обострённым вниманием он вернулся к сообщениям кающегося о своём долгом заточении. Постепенно ему открылся подлинный смысл его записей. Ясна стала ему история последних девяти месяцев жизни его брата. Свет, исходивший от него, осветил и другую жизнь, более продолжительную, хоть и менее славную и совершенную, чем жизнь брата.

Одну запись, почти в конце, он перечитывал снова и снова, пока слёзы не навернулись на его глаза: «Он просит меня молиться за моего Хуана и благословить его. Мой сын, мой первенец, лицо которого мне незнакомо, но он научил меня его любить. Да, я благословляю тебя! Всякое благословение да будет над тобою: благословение неба, земли, и глубин, лежащих под нею. Но что я скажу тебе, мой Карлос? У меня нет такого благословения, которое было бы достойно тебя — любое слово любви недостаточно глубоко и сильно, чтобы соответствовать имени твоему. Пусть же Бог читает в моём молчаливом сердце, и благословит тебя, и воздаст тебе, когда ты войдёшь в Его обители, куда уже давно проторило дорогу твоё любящее и верное сердце!»