Светлана Макаренко - Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева [СИ]

…Где-то в глубине дома отворилась дверь, затрепетали кисейные гардины на высоких, полукруглых, до полу, окнах. Затрепетали и все банты, ленты, воланы на платье Вареньки, и с боковой террасы послышался протяжный, чуть глуховатый голос:

— Варюша, милая, где это вы там оба пропали? Зови же Ивана Владимировича пирога откушать, свежего, с малиною. И мед липовый только привезли. Папенька и то вышел на ароматы садовые подивиться, а вы все в комнатах сумерничаете… Полно уж вам!

— Слышите, Мамака [6] Мамакой в семье Иловайских-Цветаевых называли первую тещу Д. И. Иловайского, Александру Александровну Маркову. После безвременной своей смерти дочери Варвары она жила в семье зятя и на правах старшей вела хозяйство. Исполняла при зяте также обязанности секретаря и переписчицы. Отличалась властностью, умом, характером. Пользовалась и посмертным уважением всей семьи Цветаевых-Иловайских, в том числе Марины Ивановны Цветаевой. сердится на нашу таинственность. Пойдемте, и, правда, чай пить? — Варенька опять вздохнула и взяла незадачливого жениха под локоть. — Вы так милы со мной, что мне совестно Вас без чаю отпустить. Да у нас на Белой даче [7] Имение Д. И. Иловайского близ села Андреевка (Спас-Андреевка) около Зеленограда Московской области. В наше время усадьба не сохранилась, остался лишь пруд, носящий название «Иловайский». и не принято такое! Идемте, не то папенька сочтет меня нерадивою хозяйкой и рассердится.

И, торопясь, шелестя атласом, блондами, кружевом, лентами и бантами, искрами в глазах ореховых и ямочками щек, повлекла Варенька мешкотного кавалера за собою, певуче возмущаясь духотою июльскою и мухами докучливыми. Они тучами-роями садились, вкупе с осами, на вазы с медом и изогнутые изящно молочники со сливками, на ободья затейливо хрупких блюдец в стиле ампир из мейсенского столового фарфора. Варенька отмахивалась от мух платком, вынутым из края рукава. Эта вольность — платок — удивила папеньку, он тотчас сдвинул кустистые брови, метнул едва заметную молнию в сторону Мамаки, невозмутимо сидящей за столом в своем шуршащем черном шелку, митенках и высокой крахмальной наколке из кружев и бархата, только изредка заменяемой чепцом. Та в ответ сжала сухие, блеклые губы в узкую щель и едва заметно пожала плечами, не видя в непосредственно-живом жесте внучки никакого «моветона», и продолжая радушно потчевать медами, вареньями, пирогами и сдобою всех видов застенчивого и улыбчивого гостя, неловко поправляющего пенсне на шнурке, всегда совершенно некстати сползающее на самый кончик его округлого носа.

— А что, любезный Иван Владимирович, правда ли, что ездили Вы прошлым летом в Одессу, на раскопки древностей, и нашли там какую то камею, изображающую прелестную древнюю гречанку? — Варенька ловко приподняла в пальцах хрупкое блюдце и протянула его своему визави, взглянувшему на нее тотчас благодарными, подслеповатыми глазами.

— Не на раскопки, Варвара Дмитриевна, что Вы, вовсе нет! Какой с меня археолог! Доктора от переутомления и болезни глаз предписали тогда мне морские купания.

— А попутно еще наш господин ученый среди тех гречанок себе невесту приискивал, — усмехнулся в пышные седые усы Дмитрий Иванович. — Не древнеклассических, разумеется, а новейшей формации, которые, не могу сказать, чтобы пользовались особо хорошей репутацией по головной части. [8] Строки из подлинного письма, адресованного И. В. Цветаеву одним из его друзей. Сохранилось в семейном архиве. Глупы несносно, как и все женщины! Исключая тебя, Варюшенька, — Дмитрий Иванович ласково-снисходительно похлопал дочь по руке, прищурил красивые глаза и засмеялся своим неприятно-скрипучим, деревянным смехом.

— Папенька, я ведь тоже особо умом не блещу. Всего лишь пению в Италии обучалась, а италийскую эпиграфику и не пойму, если Иван Владимирович не растолкует, что все сие значит. Как Вы думаете, Иван Владимирович, можно ли те эпиграммы италийские да положить на музыку?

— Отчего же нет, Варвара Дмитриевна? Поют же Катулла, Вергилия, Тассо? И эпиграммы сии музыке очень подвластны. Только коротки больно! Четыре строки, от силы — шесть. Мало нотам пространства, только разбегутся. Как волны в прилив…

— Странная у Вас душа, Иван Владимирович. Не сухая. Вот море в строфах слышите, — Задумчиво протянула Варенька. — И я вспоминаю море без конца, как на пруд наш большой смотрю! Волны там тоже есть, только мелкие. Ежели напились Вы теперь чаю, пойдемте к пруду, полюбуемся ивами? Они в воде почти утонули. И жаль, что я не рисую, так и просятся ивушки на акварель! Нежную, мягкую.

— Что это ты, голубка, Варенька, куда же Ивана Владимировича в жару-то зовешь? От воды одни оводы да мошкара! — вскинулась, было, Мамака, но тотчас же осеклась под пристальным взглядом Иловайского, махнула рукой:

— Идите, ладно уж. Только плечи шалью покрой. Обгорят еще. А на той неделе, в середу концерт ведь у тебя в доме директора консерватории, не хватало еще, чтобы жар с плеч, да и на горло перекинулся!

— Мамака, милая, полно! — Варенька, прищурившись, снисходительно пожала этими самыми покатыми, оголенными плечами, с которых еле видимым облачком слетела пудра. Бархотка на голубой ленте, плотно обхватившая шею, слегка качнулась в такт ее порывистому движению. — Ведь и Вы считаете мое пение только лишь забавою, как и папенька! Что Вам неаполитанские рулады мои? Так балуюсь, ретивое тешу. Самолюбивая барынька! Залила весь дом соловьиною трелью, а что в ней проку? Красота скоро блекнет, а в звуках — тем более. Признайтесь, ведь так Вы думаете? — Тонкие длинные пальцы Вареньки нервно коснулись бархотки. За столом повисла напряженная тишина.

Александра Александровна откинулась на спинку садового плетеного кресла, сжала губы в тонкую линию:

— Горда ты больно! Слышала бы тебя покойница мать! Сколько денег на профессоров италийских да немецких ушло. Славно, что хоть не зря! Сердце замрет всегда до выси Небесной, как поешь ты, Варенька, вот еще умягчил бы Господь гордость твою, хоть малость!

— А Вы молитесь, Мамака, милая, может, и умягчит! — Варенька дернула округлым подбородком, скулы ее зарумянились. — Идемте, Иван Владимирович, я вот только сейчас, веер возьму! Она скрылась в доме, шурша атласом, как блистательное, стремительное видение. Иван Владимирович, тяжело дыша и сжимая в неуклюжих пальцах спинку садового кресла прошептал напряженно, стараясь замять неловкость:

— Варвара Дмитриевна, как все артистические натуры, чересчур нервна-с. Не стоит и внимания обращать, сударыня. Богатство таланта и щедрость сердца ее многое искупает, поверьте! Она чарует души светлым Даром своим и это все — Божья благодать. Но, как певице концертной, знающей все секреты ремесла, хочется ей признания большего, от того и сердце ее волнуется в легкой гордыне…