Светлана Макаренко - Вдыхая аромат воспоминанья. Варвара Иловайская-Цветаева [СИ]

… - Ма-мочка! — певуче-сонно тянет Лёра, одним глазом поглядывая на яркую звезду, зеленоватым острым лучом прокалывающую кружево и муслин оконной занавеси. — Мамочка, а расскажи, что было дальше с малышом и той собачкой? Они так и замерзли на паперти?

— Нет, Лёрочка, нет, — Варенька терпеливо улыбаясь, кутает дочь в одеяло, целует ее в мягкую щеку, пахнущую шоколадным эклером из кондитерской Беранже. — Это же Рождественская история. Она хорошо окончилась. Пришел священник, с фонарем, увидел мальчика с его огромной собакой, завел их обоих внутрь…

— Но собаке ведь никак нельзя быть в церкви, — Сонно округляя от ужаса глаза, бормочет Лёра. — Это грешно!

— Ну, отчего же, деточка, нельзя! Собака — такое же создание Божье, как и все мы. Она спасает и охраняет человека в опасные минуты. Отчего же и человеку ей не послужить, когда придет час? Патер был мудрым человеком, он знал, что не всегда жизнь подчиняется строгим правилам, оттого и отворил перед мальчиком и дружочком его высокие церковные двери, зажег паникадило и в его свете увидел, что у собачки точь в точь такие же голубые глаза, как и у ее хозяина… Очень красивые. И на шерсти у пса были капельки инея, снежинки, оттого то собака и казалось волшебною. Загадочной, седою, будто бы из сказки… — За дверью комнаты еле слышно скрипнули половицы, раздались шаги, которые и мать и дочь тотчас же узнали. Лёра, высвободив из теплоты одеяло ручонку, осторожно погладила знакомое, ароматное, охваченное кораллами запястье:

— Мамочка, еще минуточку только, самую малость, ну еще расскажи!

— Нет, милая, уже поздно, спи, а мне сейчас будет надобно спуститься вниз, проводить гостей. Я и сама уже устала, спать мне хочется. Завтра папенька тебе будет сказку рассказывать. Его очередь.

— Ах, вот и вовсе мне этого не нужно! — Лёра досадливо зевнула, сворачиваясь в крошечный калачик под одеялом, махнула ручкой. — Папенька и начнет как будто интересно, но он так задумчив, что тормошить его устанешь: что дальше да дальше? И потом, как он уж очнется, то все у него невпопад бывает: мальчик с пальчик великан делается вдруг и отправляется за море искать какого то идолино. Зачем ему идолино? Ему же дрова нужны. А идолино — кто это? — Лёра пожала крохотным плечиком, и, не мигая глазами, уставилась на мать. — Ты знаешь, мамочка?

— Конечно, знаю. — Варенька снова едва сдержала рвущуюся наружу улыбку. — Идолино — это древняя статуя молодого атлета, юноши, мальчика, который, может, играет в мяч или прыгает или бегает взапуски с другими мальчиками. У каждого идолино может быть своя история, застывшая в камне, бронзе, гипсе. Просто она тебе пока еще не знакома. Ты папеньку порасспроси, он тебе и расскажет все, как есть. Снова скрипнули половицы, дверь тихонько отворилась, впуская на порог косой, неяркий луч света. Послышался негромкий, чуть глуховатый голос Ивана Владимировича:

— Баловница ты, Лёрик, голубчик неугомонный. Отпусти мамашу к гостям, им давно уже пора домой, а без хозяйки все же как-то неловко проститься…

— Она уже идет, папенька, идет. Только очень про собаку интересно мне, жаль и не дослушала! Вот ну что бы Карлу Феодоровичу и Драконне самим выход в парадное не найти? Вроде бы у обоих есть лорнеты, а у Карла Феодоровича так еще и пенсне на шнурке имеется! — недовольно проворчала девочка, кутаясь в одеяло и отворачиваясь к стене.

В ответ послышались растерянное покашливание Ивана Владимировича и вдруг… Словно серебряные бусинки раскатились по полу. Варенька смеялась, не сдерживаясь и звенели, тихо перекатываясь на запястьях и шее ее кораллы, ловя округлыми краями игольчатый холодновато-туманный свет звезды Веспер [26] Веспер — древнее название Венеры, видимой на небосклоне вечером. , льющийся в окно детской…

До самой смерти своей, совсем уже в другом, горьком времени, в другой России, безжалостной, холодной и мрачной, терпкой, бесшабашной, безликой, «не ее» России Валерия Ивановна Цветаева, седая, смуглолицая учительница, перехоронившая одного за другим семерых детей, мужа, почти всех близких, брата и сводную сестру-поэтессу, вспоминала этот счастливый, искренний, неудержный смех своей красавицы-матери. Вареньки Иловайской. Варвары Дмитриевны Цветаевой. Смех, хоть на краткий миг согревающий ее согнутые от бесконечного одиночества и горечи плечи. Согревающий теплом, туманом детства, навсегда утерянного на девятый день после рождения брата Андрея…

Варвара Дмитриевна тогда уже начинала вставать с постели, похорошевшая так неуловимо, как хорошеют многие женщины после родов, словно впитывая прочно в себя те чары природные, что даются им, каждой в свой, урочный и сокровенный час! Вся она светилась материнством своим вторичным, осознанным, долгожданным и оттого, наверное, — более полным. Нарядна, красива, весела, певуче-смешлива была она, должно быть, и в тот, последний свой, роковой, смертный день. Увы, не сохранилось о нем полных свидетельств, но, видимо, к Варваре Дмитриевне уже начинали приходить знакомые с первыми поздравлениями и ей, счастливице, и новорожденному сыну ее, раз умерла она, по словам Ивана Владимировича, «на полувздохе и полуслове, оживленная, нарядная, с букетом в руках». Какова же была сила боли и потрясения безутешного мужа, если он и много десятилетий позже вспоминал этот день с ужасом, который тотчас отпечатывался на его лице невольною гримасой!

О страхе потери своей незабвенной, и многим — особо непонятной оттого, — он говорил и младшей и старшей дочерям от второго брака — Марине и Асе Цветаевым — в канун рождения их собственных детей, своих внуков, предостерегая и оберегая молодых женщин силою все той же неизбываемой, незабываемой боли, которую так не мог забыть никогда, до самого своего ухода…

Соловушка, легкокрылая певунья Варенька, она все мучилась тем, будут ли ее понимать, любя… Понимать… Понимать труднее, чем помнить. Иван Владимирович Цветаев помнил ее, Вареньку, так, что вызывал этим горькую ревность сердца и души второй своей жены, Марии Бернацкой-Мейн, блестящей пианистки-импровизатора, натуры артистичной, увлекающейся и глубоко чувствующей. Ревность Марии Александровны была, быть может, вдвое горше оттого, что, по сути своей выглядела совсем уж нелепо и смешно… Ибо кто же ревнует к мертвым? Как ревновать к ним?! Это бывает только в легендах — ревность. Признающая некую духовную равность, избранность. Ведь горячо ревнуют лишь к равным. Неравных — презирают. Древние легенды от этого приобретают особый аромат. Их, такие, с оттенками и всеми красками ревности — равности — читают веками, берегут, чтят. В жизни же все гораздо проще, сложнее, горше. И непохоже даже на вкус шоколада, с которым мы все так любим эту самую жизнь равнять!