Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

Но оказалось, что судьи, среди которых были юристы, государственные деятели, партийные вожаки, обнаружили полное непонимание дела и необычайную близорукость Их совершенно ничему не научили недавние ошибки эсэров в деле Азефа.

…Но вот что особенно возмутило меня в постановлении суда, а еще больше в заявлении Носаря.

Официально я обвинял Стародворского только в том, что он тайно от товарищей, шлиссельбуржцев, подавал позорные прошения о помиловании. Но всем понятно было — и я не возражал против этого, — что я обвиняю его в сношениях с охранниками. Я только не считал нужным на этом базировать свое обвинение. Для меня достаточно было сделать Стародворского политически безвредным. Поэтомуто я принял вызов Стародворского на третейский суд, чего я никогда бы не сделал, если бы обвинял его в провокации.

Мое обвинение Стародворского в его связи с департаментом полиции придавало особый характер всему суду. Судьи это понимали, но на это не хотели обращать внимание.

Я все время открыто говорил суду, что по конспиративным причинам не могу давать некоторые разъяснения в деле, потому что опасаюсь, что, «по оплошности кого-нибудь из присутствующих на суде», сведения попадут в департамент полиции. Все понимали, что я опасался, что эти сведения туда попадут прежде всего непосредственно через Стародворского, в присутствии которого и шло все разбирательство дела. Вне заседания суда я всем говорил об этом еще откровеннее.

Когда на суде меня спрашивали, от кого и через кого я получил документы против Стародворского, кто видел эти документы, то я решительно отказался объяснить это суду и в закрытом заседании. Некоторые судьи показывали вид, что они не могут понять, почему я отказываюсь это сделать, и на этом моем отказе строили необходимость оправдания Стародворского. Отражение этого их недовольства против меня можно видеть даже в тексте их приговора.

Но тем не менее, например, при допросе лица, передавшего мне документы от чиновника департамента полиции, бывшего тогда в Париже, судьи, а следовательно, и Стародворский (а следовательно, не только Стародворский) поняли, что документы мне передавались не каким-то прокурором, лично не связанным с департаментом полиции, как об этом, по понятным причинам, я говорил в начале суда, а одним из служащих департамента полиции.

Кроме того, по ходу дела, мне пришлось затем согласиться сообщить петербургским литераторам Анненскому и Венгерову для допроса фамилию лица, переписывавшего для меня документы Стародворского.

Но, несмотря на все мои усилия не допускать на суде излишних расследований моих конспиративных связей в присутствии Стародворского, суд во время допросов и на основании сведений, полученных им со стороны, постепенно, хотя и в общих чертах, выяснил общий характер моих конспиративных сношений с охранниками в Петербурге.

То, что сообщалось официально на суде, по-видимому, не могло дать охранникам прямых указаний, кто тот чиновник, который мне давал документы, у кого в Петербурге переписывались эти документы и кто был связан там с моими делами. Но меня и эти полунамеки, сделанные на суде, сильно беспокоили. Я знал, как часто маленькие указания, при благоприятных условиях, позволяют охранникам расшифровать интересующие их вопросы.

Когда, например, на суде помимо меня установили, что документы мне даны чиновником департамента полиции, который имел доступ к архиву — таких чиновников было очень немного — и кто был связан с моим посредником, фамилия которого была известна нашему суду, я полагал, что расшифровать имя этого чиновника становилось делом не особенно трудным. Не было бы затем трудно установить и то, что допросы в Петербурге были поручены Анненскому и Венгерову (это опять-таки не было тайной для многих в Петербурге), и то, у кого они бывали для допроса. От приезжавших за границу из литературно-политического мира я еще тогда получал в открытках упоминания фамилии и Анненского, и К., как лиц, причастных к допросам по делу Стародворского.

Таким образом, департамент полиции мог, по-видимому, легко распутать весь клубок моих петербургских связей, и я сильно опасался, что сведения, установленные на нашем суде, в конце концов, докатятся до департамента полиции и разразятся в Петербурге катастрофой.

Когда же я получил приговор суда, то я, к моему величайшему изумлению, увидел, что все эти сведения — хотя и без указания имен — о чиновнике департамента полиции, доставлявшем мне документы, о посреднике, о переписчице, о «компетентном» третьем лице при осмотре документов, — которые должны были остаться тайной суда, не только стали известны Стародворскому, но они попали в приговор и были разосланы для напечатания в газеты.

С замиранием сердца стал я ждать роковых известий из Петербурга; будут арестованы чиновник департамента полиции, приносивший мне документы, и другие лица в связи с ним, затем будут арестованы К. и ее муж, литераторы, связанные с нашим делом, все это отразится на моих товарищах, издававших «Былое», из редакции которого я вел все сношения с департаментом полиции и т. д. и т. д.

В ожидании таких известий из Петербурга я переживал тяжелые дни и месяцы.

К счастью, однако, за все время ни одного ареста, связанного с получением мною документов из департамента полиции, не было. О чиновнике, доставлявшем мне документы, охранники догадались, кажется, вдолге после этого, когда все мои сношения с департаментом полиции были уже ликвидированы. Этот чиновник никогда не был арестован, а сам покинул департамент полиции.

Мне и до сих пор непонятно, как департамент полиции не мог выяснить мои петербургские связи, с помощью которых я добывал документы из его архивов. Я объясняю это только тем, что после дел Азефа и Гартинга, а также и дела Лопухина департамент полиции не решался на новые громкие скандалы. Ему было невыгодно гласно, — чего не могло случиться, если бы произошли аресты, — констатировать, что я имел возможность добираться до его тайных архивов и т. д. В департаменте полиции не могли не понимать, что при той прекрасной европейской и русской прессе, какая тогда была у меня, я мог хорошо воспользоваться этим делом для своей агитации.

Как только я получил текст приговора, я (7.7.1909 г.) отправил Мартову протестующее письмо.

«Сейчас, — писал я ему, — получил приговор суда по моему делу с Стародворским и отдельное мнение г. Хрусталева.

Считаю долгом заявить, что в моих глазах этот последний документ представляет собой не что иное, как доклад в департамент полиции».

Я просил Мартова, как председателя суда, сделать мое заявление известным всем его членам.

Мартов ответил мне, что письмо мое «заключает в себе намеренное оскорбление по адресу одного из членов третейского суда, нанесенное ему за действия, которые он совершил в качестве судьи», и потому он считает возможным присоединить мое письмо к документам третейского суда, но тем не менее мое письмо он передаст Носарю. Носарь ответил мне очень резким письмом. Его у меня нет сейчас, и я о нем могу судить только по сохранившемуся моему ответу Носарю.