Валерий Золотухин - Болезнь… (Дневники)

Нет, в Париже были какие-то победы. Но расчёт на «21 км – покаяние», судя по всему, и не мог оправдаться. Когда Никита 18-го ходил с огромной полиэтиленовой корзиной по призывнику и набирал ошеломляющее воображение [количество – прим. ред.] всякой еды и питья, я понял, что я не могу не выпить и не отведать этой рыбы, мяса и пр. А поголодаю в Москве. Но меры не знает развязавшая русская морда, и мы пошли еще за выпивкой и т. д. И карандаши простые для романа не пригодились мне. Но утешаю себя тем я, что еще не вечер. И вдруг хоть одну страницу да напишу я и сдвину роман с точки, что в одной стране запнулась, в стране другой. Кстати, Никиту поразило Сережино сочинение. В тот вечер читал я ему всё.

«Реальный Бог, очень грозный, страшный, путающий, снился мне или явился, это такой ужас. Лик светящийся, такой, как на всех иконах, и ругающийся», – сказала Тамара. Она сильно кричала во сне, мне было страшно от ее воплей.

Я думаю над завтрашней программой в Институте восточных языков. Она, конечно, будет сильно отличаться от программы в посольстве. Я хочу читать «Черного человека» Высоцкого и «Ч. ч.» Есенина. Рассказать о традиции «двойников», «черных человеков» в мировой литературе. Повторил и, кажется, помню. Спел под эту страшную гитару несколько песен В. Высоцкого, и надо рассказать о случае на Н. кладбище.

27 января 1994

Четверг. Молитва, зарядка, кофе.

18 – число – соблазн, от которого надо было бежать, а я не убежал, не остерёгся, радовался, и вот – последствия, чушь беспросветная. Но мы каемся, мы молимся, мы надеемся на прощение и восстановление сил. Вперед!!

– Отношения строго регламентированы. И ошибаться нельзя. Французы могут что-то прощать эмигрантам… а могут и не прощать. Она (Баскина) допустила несколько ошибок… и в том институте ее не очень любят. (Миша Волохов об Ир. Баскиной.)

И на голове стоял я до 100 и одной молитвы.

Никита благодарил меня, что я (через книжки) познакомил его с Сарфати и дал ему заработать. «Я Таганкой задерган до того, что у меня волосы выпадают последние». Я его понимаю, но многословен он донельзя и в то же время деловит.

А «зеленую» я открыл сегодня! И даже сделал некоторые пометки и коррекцию в чешской главе. Что же делать мне с Алексеевской!?! В «зеленую» просится кустово-ствольно-белая круговерть ноктюрна «Липовые аллеи», ну их на хрен, их не переплюнешь. И не надо. А он и съемку-то «Бориса» затеял для рекламы под свой контракт «Соломанки» или еще для чего-то, но не «Живаго», за которым Пец стоит и Фельтринелли, про которую он шутил скотски: «Муж у нее был, взрывал в Красных бригадах и взорвался сам, судьба. Жаль, что она с ним вместе не взорвалась, нам было бы легче». Понял, что сморозил сволочизм, глупо улыбается, озирается, ищет выхода и не находит поддержки.

39-62-07-46 Марина Влади 43-36-85-84 Эмма Дубинская

28 января 1994

Пятница, молитва, зарядка, кофе.

Вчера было восстание артистов, и Бортника решено выбросить из Парижа как можно скорее. Он зашел ко мне с бутылкой вина, попросил у Тамары штопор, она сказала, что у нее нет штопора, он полез по кухне шарить сам. И сказал, что быстро ты забываешь, Тама… когда ты сама будешь на отходе и позвонишь мне, я буду с тобой так же «вежлив» и т. п. Вспомнил, что и я не приходил на «Послушайте!» И т. д. Заявил, что он духовно порвал с театром этим… что всё чудовищно. Я ему сказал, почему же ты не встал и не сказал об этом, когда был Любимов. «Да, я хотел подняться по лестнице». – «Что же ты не сделал, а когда его нет, ты так подло и трусливо, зная положение…» Слово за слово. «Ты меня видела пьяного на сцене…» – «А как же… я чуть не упала в обморок… когда ты вышел на этом Матинэ». – «Акарт-бланш?! Ну, это позорище». – «Чудовищный старейшина чудовищного «Живаго». – «Ваня, выйди из моего номера».

Трофимов.- Борис Ал. Сегодня (или вчера) зашел ко мне артист Бортник, он был немножко под… но не пьяный… и заявил мне, значит, Санька, я завтра играть не буду, ты будешь играть. Я ему сказал: «Иван, я за тебя играть не буду». – «Будешь, будешь». И ушел. Так вот, я вам официально заявляю, что я вместо Бортника на спектакль сегодня не выйду.

И ушел. Он был в очень взволнованном и диком состоянии. И что тут началось… Я понял, что ситуация опасная, и в первую очередь – спасать спектакль. Артисты орут, что Саша прав, почему мы это должны… столько лет… терпеть…

– Надо… потом побазлаем… давайте думать, и я думаю, нам всем надо попросить и уговорить Сашу… сейчас.

– Вот иди и проси.

– Вот пойду и попрошу.

Мы с Глаголиным пошли к Трофимову.

– Тут не один Бортник, тут все наполовину Бортники.

Короче, мы выдержали всё, что действительно справедливо говорил Саша, но, слава Богу, уговорили.

Сейчас пришла Лиза и принесла их билеты с просьбой Бориса передать Бортнику. Сам он побежал заказывать такси. Билеты взяты им на завтра.

Ночью их не было в номере. Сейчас 12.30, они появились. Я позвонил, ответил Иван, что Татьяна в ванной. Я попросил ее зайти ко мне. Жду.

А встреча у господ. Абенсура прошла, по-моему, нормально. Говорил хорошо. Пел хуево. Но Никита был в восторге от «Мороза». Он зачем-то меня представлял долго. Я понимаю, если бы он обо мне говорил по-французски. А по-русски про себя я и сам умею. Привез со встречи килограмм монет. Тамара вечером расставила кучки. 6 кучек по 100 франков. И бумажками… 670 ф. Во какой надой, какая корова… это Сережа: «Сколько корова принесла молока?»

Ну, я выдержал этот разговор с Татьяной. Посоветовал уехать, а потом… говорить с Иерусалимом. Зашел Борис, сказал, что на завтра заказал им такси. Кати Сарфати: «А… Бортник». Она видела его в аэропорту. А он всё выясняет, кто настучал Любимову. Она удивилась, как он играл спектакль «Годунов». Ну, а потом – зрелище и вопли в «Баньке»… на Матинэ. Господи! Спаси и помилуй нас грешных.

Ночь после «ягненка». Эдмон оказался Сусаниным в Париже. Эмма в отключке, блюет через каждые 10 минут. А он не знает Парижа – мудак упрямый, долбаный-передолбанный переводчик Пушкина. Налево, кричит она ему в ухо по-басурмански, он поворачивает направо и на высокий бордюр. Удар такой, что машине пиздец… но нет, диск всмятку, но пушкинист поехал, но не судьба. Он хотел в свою деревню в Михайловское под Парижем на таком колесе добраться… остановились у чайной. Пошел звонить… через полчаса приехала помощь. Поменяли колесо. Мы в это время – я, Тамара, Эмма и Оля, что ли, чья-то жена – пили чай. В 2 часа ночи мы были дома. Сережа спал, на столе – недопитая кола и недоеденная пицца. «Я так жрать хотел, что не доделал ее», – спросонья поведал сын. Зато мы посмотрели, как меняют ночью колеса в Париже, не совсем трезвому Сусанину – на улице ни одного гаишника. Сережа знает Париж лучше, чем Москву. Наконец-то он согласился ходить с матерью, и проблем у нее с Наташами – Олями – Эммами – Никитами нет.