Абрам Мапу - Сионская любовь

— Видел, когда возвращался из Боцры. Мудрецы говорят, то было место чудное, как райский сад, покуда Господь не обратил его в пустыню, истребив огнем тамошние города Сдом и Амору, карая жителей за безмерные грехи. Теперь бесплоден этот край. Только сера и соль повсюду, да горящая нафта и смола источают зловоние вокруг. Ни растения, ни зверя, ни птицы — нет живого на проклятой Богом земле. Лишь дьявольский вой слышен в кромешной ночной тьме над морем. Владыка зла носится над руинами Сдома и Аморы. Богата рыбой бурная река Иордан. Но вот впадают в соленое море пресные воды, и умирает река, и рыба гибнет, — ответил Амнон.

— Как жаль, что так произошло! Разве кара устрашает? Или исправляет? Или искупает? — заметил Тейман.

— Довольно о пустыне, обратим взоры к чудному городу, — говорит Тамар. — Как многолюдны городские перекрестки! Гомон у Водных, Восточных, Лошадиных ворот. Крики водовозов под вечер. Вельможи в крытых повозках. Молодые богатые горожане верхом. Гремят колеса, цокают копыта лошадей. Издалека слышно и видно, как струится живой поток — люди тянутся к Храмовой горе.

— У Рыбных ворот шумит бойкий рынок, — подхватил Тейман, — а у Овечьих ворот ревут и блеют стада.

— Кипучий, неисчерпаемый город! — соглашается Амнон. — На земле красуются дворцы, а башни рвутся в облака. Тысячи снуют по делам, у каждого — свое. И глазами, и ушами, и сердцем человек вбирает в себя великий Иерусалим. Все желания людские — пустая тщета, если не в согласии они с волей Бога. Страсти человеческие, где они? Пусть в глиняных хижинах, пусть в каменных дворцах — все они внизу на земле, и до неба ото всюду далеко. А наверху, на горе Мория — витает небесный дух Господа. Он наставляет смертных на верные пути.

— Амнон, спой нам песню во славу Сиона, — просит Тамар.

И Амнон запел.

Амнон кончил петь. Переполненный чувствами, Тейман бросился к певцу, обнял и расцеловал его.

— Как прекрасно, то что я видел и слышал! — воскликнул Те йман.

— Благолепный Иерусалим, и дивная песня о нем! — добавила Тамар.

— Каким славословием, какими стихами воспеть красу и величие Сиона? — вопрошает Амнон. — У ворот Справедливости старейшины вершат праведный суд. Почетом и поклонением окружены судьи и законники наши. Обманул сильный слабого, утеснил богатый бедного — и идут люди к воротам искать правду, и она выходит наружу, и справедливость незыблема, как всегда. Слава Господу, давшему нам Хизкияу-царя. Правосудный монарх возносит честных, а непокорным — спуску нет! Не даром Исайя, сын Амоца, стоял на том, что город этот — великих дел вечное поприще. То ли еще увидим! Перо и резец бессильны! Безмерно оценит Творец тех, чьи сердца следуют путем истины. Один — постигает мудрость слова Божьего, другой — судит, третий — пашет, четвертый — сеет, пятый — стоит на страже. И все нужны всем, и не шагнуть вперед, пока другие не сделают шаг. И все идут в Храм, и молятся, и возносят жертвы.

А на площадях толпятся горожане — люди внемлют пророкам. И простолюдин, и богач, и славный воевода — все тут. И награда народу за верность Богу — верность Бога народу. Посему вокруг Сиона несчетно много завистливых глаз и злопыхателей. Вот Ашур точит ножи. Горькие беды ждут вероотступников Шомрона, да и всех прочих, кто идолам поклоняется. А святой Иерусалим останется неприступен, и стрелы, в него пущенные, повернут назад.

— О, Амнон, — воскликнула Тамар, — эти речи для ушей моих — как вожделенная влага для цветка в пустыне. Часами, днями, вечно готова слушать гимны милому Иерусалиму. Однако, неужели и впрямь столь незыблемы основы, и уж вовсе нет кривды в Сионе?

— Вот как отвечу тебе, госпожа. Гляди, как справно маслины цветут на горе. Да разве каждый побег принесет плоды? Небось, лишь один из десяти. А сад цветет, и урожай велик. То же — и люди у нас. Спору нет, не все праведники, а страна — праведная. Беда только, что не всегда знаем, кого Господь к благой десятине причисляет!

— А где же превосходство умного над глупым? И зачем это так устроено, чтобы путного от негожего не отличить? — изумляется Тамар.

— Глупец, дабы суть свою не раскрыть, прячется во тьме. А умный факелом мысли разгоняет тьму, как луна в ночи. И хоть огрызаются злые псы, сторожащие черный мрак, они бессильны против света разума, — сказал свое слово Тейман.

— А я думаю, — добавила Тамар, — что ночью высокий дух подобен свету луны и не несет тепла, но днем он равен солнцу: и греет, и светит, и радует всех. А глупость, как улитка в раковине — друг тьмы и враг света, и ни той ни другой не узреть мира красы.

— Догадываюсь, сестра, кого сравниваешь с улиткой, обитающей во тьме и тебе досаждающей. Это…

— О, милый братец, замолчи. Пусть не звучит его имя в добром этом месте. Скорее горы Сиона рухнут, чем нога моя ступит вслед за ним. Я надеюсь, что не ждет меня злая судьба, ибо жестокие времена остались в прошлом. Нынче не приносят в жертву Молоху сыновей, а идолам золоченым — дочерей. Упомяну все же ненавистное имя. Разукрашенным и убогим истуканом вижу я Азрикама. Лишь наследным богатством да семейной знатностью силен. Я в обиде на отца нашего, что потакает недостойному, с которым, клянусь, не по пути мне.

— Вот и сказала ты, сестра, кто есть улитка. А теперь открой имя несущего свет в твою душу.

— И густые облака не скроют светило…

— Довольно загадок! — воскликнул Тейман и обратился к Амнону: «Признайся, тебя разумеет Тамар!»

Смутился Амнон, и смутилась Тамар.

— Молчите? Легка была загадка, и на зардевшихся ваших лицах — разгадка ее. Коли стыдитесь своей страсти — прочь ее, а если дорога она вам, отчего языки проглотили? Или я не в доверии?

— О, Тейман, — начал было Амнон, — вот уж год минул, как Господь осчастливил меня встречей с Тамар, и весь этот год… — хотел, но не смог он продолжить, ибо подступившие слезы не дали говорить.

Тут и Тамар всхлипнула и утерла слезу.

— Амнон! День тот навеки остался в сердце девичьем, как чудный цветок, как прекрасная роза! — воскликнула Тамар.

— Как прекрасная роза! — горячо повторил Тейман, вспомнив Розу с горы Кармель.