Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– Подожди… я только захвачу суп, – сказал он. – И оставлю соседям Иоганну. – Хотя кто ее возьмет: даже самые радушные из соседей боялись помогать семье опальной журналистки, которая попала за свои подрывные взгляды в тюрьму, но не вести же внучку с собой к евреям? – Идем со мной, Вальтер. Давай зайдем в дом. Ты погреешься, а потом мы пойдем к твоей маме. Если она проснется без тебя, ей будет… Она будет волноваться.

Не снимая пальто, замерзшая с дороги Труус принялась разбирать сумку. Свои туалетные принадлежности она отнесла в пустую ванную, аккуратно разложила на кровати одежду для сна. Все это время она ждала звонка гостиничного оператора. С международными звонками всегда так: или соединят за считаные минуты, или прождешь три-четыре часа. Повесив блузку на плечики пустого гостиничного шкафа, она уже потянулась за новой юбкой, когда наконец зазвонил телефон. Она с облегчением вздохнула, хотя и знала, каким будет счет за этот разговор. Но ничего, она быстро – только скажет Йоопу, что долетела, и все.

Оператор еще сообщал ей, с кем ее соединили, а прекрасный голос Йоопа уже звенел в трубке:

– Труус!

Она рассказала ему, что в полете слегка трясло, что долгая пересадка в Берлине ее утомила, но тем не менее добралась она благополучно, отель нашла сразу, номер отличный.

– Ты будешь осторожна, Труус? Посидишь в отеле до встречи с этим типом Эйхманом?

Вообще-то, Эйхман еще даже не знал, что она собирается с ним встретиться. Пока не знал. Вся суть их плана была в том, что она постучит в дверь его кабинета, он откроет и, увидев ее, не откажется поговорить, как отказывал до сих пор лидерам еврейской общины. Но Труус не хотелось напоминать об этом Йоопу сейчас.

– Мне надо будет еще перекинуться парой слов со здешними ребятами, но это когда закончится Шаббат, – сказала она весело, стараясь внушить ему уверенность.

– Значит, не в отеле.

– Нет, не в отеле, хотя я слышала, что на передвижения американских евреев здесь смотрят сквозь пальцы.

– Гертруда…

– А как иначе, – поспешила добавить она, пока его страх не пристал к ней, липкий, как пластырь, – мне ведь надо посмотреть, как они все организовали, а если ничего еще не организовано, то подсказать им, с чего начать. Тысяче ребятишек ведь не скажешь: «Посидите-ка в туалете, ребятки, пока я пограничников подмажу!»

Она хотела его рассмешить, но он только вздохнул в трубку:

– Ну, тогда выходи с таким расчетом, чтобы к закату оказаться там и не слишком поздно вернуться в отель, ладно?

– Между закатом и началом комендантского часа всего каких-то тридцать минут, Йооп. Я просто не успею задержаться.

– Поешь где-нибудь. И отдохни. Труус, я так тебя люблю! Пожалуйста, будь осторожна.

Закончив разговор, Труус распахнула французское окно, чтобы впустить в номер свежий воздух. Шагнула на балкон, выходящий на Рингштрассе. Зимнее солнце низко стояло в небе, тянуло сыростью. И все же бульвар был полон гуляющих, а из распахнутых дверей роскошного здания Оперы напротив валом валили зрители. Наверное, закончилось дневное представление. Труус глядела на смеющихся людей, прислушивалась к их веселой болтовне, пытаясь угадать, что за спектакль они смотрели.

Она решила, что спустится сначала в ресторан на первом этаже, перекусит, а потом отправится в еврейский квартал на поиски тех, кто ей нужен.

В ответ на ее вежливую просьбу отправить ее на первый этаж лифтер ответил:

– Сегодня приятная погода для прогулки, мадам.

– О нет, мне надо в ресторан, – разуверила она его.

Он скользнул взглядом по ее пальто, которое она так и не сняла, и желтым уличным перчаткам.

Внизу на массивной двустворчатой двери ресторана она увидела надпись: «Евреев не обслуживаем». С огромного портрета на посетителей взирал суровый Гитлер. Впрочем, столики были в основном пусты.

Аппетит у нее сразу пропал. Возможно, его не было и раньше.

Вернувшись к лифту, она стала ждать. Но когда кабина спустилась, передумала и направилась к выходу на Рингштрассе.

– Приятная погода для прогулок, мадам, – сказал швейцар, едва она поравнялась с ним.

Интересно, может быть, служащих отеля, когда они заступают утром на смену, заставляют выучивать эту фразу наизусть? Как будто, если они станут твердить ее гостям, те и впрямь поверят, что на улице их ждет прекрасная погода, а не этот серый, гнетущий венский день.

Задержавшись, она спросила у швейцара, нет ли поблизости магазина, где продаются стеклянные шары со снегом внутри. Все равно до заката, а значит, и до конца Шаббата, оставался еще час.

– Шары со снегом? – задумался тот. – Точно не знаю, мадам, но, может быть, на рождественской ярмарке? В этом году она вернулась на Ам-Хоф, недалеко от Кернтнерштрассе, за собором Святого Стефана. Но лучшие места для прогулок справа от отеля: здание Оперы, дворец, Фольксгартен и Бургтеатр, а еще дальше, за Рингштрассе, здания парламента и университета.

– А что слева? – спросила она.

– Слева почти ничего нет, только городской сад. И частные дома, до самого канала.

– А за каналом что?

Слово «канал» сразу наполнило ее тоской по мужу и дому.

– Мадам, за каналом Леопольдштадт… Гулять там для такой безупречной дамы, как вы, было бы… неосмотрительно.

– Понимаю, – ответила она. – Что ж, прогуляюсь по Рингштрассе.

И она уверенно повернула налево, не обращая внимания на неодобрение швейцара.

Не прошла она и пяти шагов, как рядом с ней зазвонил оловянный колокольчик сборщика пожертвований.

– Никто не будет голодать, никто не будет мерзнуть, – услышала она слоган, придуманный нацистами.

В это время года он звучал по всему Рейху, чтобы, как утверждали его авторы, помочь менее удачливым согражданам с едой, одеждой и топливом зимой. На самом деле под маской благотворительности скрывалось натуральное вымогательство. Самых известных актеров и актрис, таких как Паула Вессели и Хайнц Рюман, вынуждали принимать в нем участие, и никакой возможности отвертеться у них не было.

– Рейхсмарку в помощь детям? – Сборщик протянул Труус чашку.

Но Труус вцепилась в сумочку так, словно перед ней был грабитель. «Детям, как бы не так! – подумала она. – Скорее уж, Гитлеру, Герингу и Геббельсу».

– Какое совпадение, – сказала она. – Я как раз приехала в Вену помогать детям.

Сборщик пожертвований ответил ей широкой улыбкой.

– Еврейским детям, – уточнила она.

Улыбку с лица мужчины точно смахнули тряпкой. Он злобно затряс колокольчиком, а Труус пошла своим путем.

Зофия Хелена погасила в пустом погребе свет. Еда, которую она приносила Штефану каждый день, исчезала регулярно, и не только еда, но и одеяло, ручка, тетрадь и книга под названием «Калейдоскоп». Иногда взамен Штефан оставлял ей записку, нацарапанную на клочке бумаги из лавки мясника. Эти клочки она бережно прятала в ящик с сокровищами у себя под кроватью. Она знала, что он где-то здесь, но, сколько ни искала его в развалинах талмудической школы, на всех трех уровнях монастыря и вообще везде, где было посуше, так и не нашла. «Где ты, Штефан?» – захотелось ей крикнуть так громко, чтобы ее голос прокатился по всему подземелью, но она дождалась, когда глаза привыкнут к темноте, и ощупью двинулась к приставной лестнице. Проползла через низкий тоннель, еще постояла в подземелье, вспоминая, как пах шоколад в темноте, как он медленно таял у нее во рту, его удивительный вкус. В подземелье стало темно, куда темнее, чем когда она впервые пришла сюда со Штефаном. Сейчас даже калейдоскоп не покажет здесь ничего, кроме темноты, – ни зеркал, ни цветных узоров, ни их умножений, лишь черноту.