Эми Хармон - Из песка и пепла

Долгое время все было тихо. Немцы с автоматами дежурили на улице, в здание не заходила и не выходила ни одна живая душа. Но ранним утром 18 октября, спустя сорок восемь часов после начала облавы, к училищу начали подъезжать военные грузовики. Едва придя в Ватикан на рассвете, Анджело позаимствовал служебный автомобиль и последовал за ними на некотором расстоянии. Однако грузовики отправились не на обычный вокзал и пленников посадили не в пассажирские поезда. Анджело с монсеньором О’Флаэрти – ирландским священником, который руководил сбором еды, – весь день смотрели, как фуры въезжают на погрузочную платформу станции Тибуртина. Мужчин, женщин и детей – многие из них до сих пор в пижамах или в том, что было на них надето в ночь облавы, – загоняли в грузовые вагоны, в которых от тесноты едва можно было встать, не говоря уж о том, чтобы присесть. Двери наглухо закрывали и запирали. Затем пустые грузовики уезжали обратно к училищу, откуда возвращались с новыми арестантами, после чего все повторялось.

Хотя день был теплым, задраенные вагоны больше не открывали. Уборных в них не было, и задержанные ни разу не получили воды. Анджело и монсеньор О’Флаэрти могли лишь наблюдать издалека – пара шпионов в сутанах и с биноклями. С такого расстояния им не были слышны ни крики детей, ни вопросы, которыми наверняка обменивались невольные пассажиры поезда. Однако некоторыми из них они задавались сами.

Зачем немцам понадобилось перевозить всех этих людей на сотни миль, прежде чем убить? И зачем их вообще убивать? В этом не было никакого смысла. Значит, узники предназначались для самой грязной работы. Это было единственное логичное объяснение.

Но Анджело слышал и другое. Несколько беженцев из Чехословакии рассказывали ему о таких поездах. О том, что на самом деле происходит в лагерях. В памяти его до сих пор звучали слова, сказанные накануне монсеньору Лучано: «Их загонят в идущий на север поезд, забитый так плотно, что негде присесть. Заставят днями стоять в собственных испражнениях, не давая ни еды, ни воды. А потом, когда они наконец прибудут на место, вынудят работать до смерти или сразу удушат в газовой камере».

– Почему Папа бездействует? – не выдержал Анджело, когда к станции подъехала очередная фура. – Почему не вмешается? Это римские евреи! Им гарантировали, что такого не произойдет. А теперь мы стоим тут и не делаем для их спасения ровным счетом ничего.

Монсеньор О’Флаэрти опустил бинокль, потер усталое лицо и быстро вознес молитву, прежде чем обратить к Анджело измученные глаза.

– Я не знаю, Анджело. Но знаю, что иногда мы видим только свой угол ада. Папа должен просчитывать, как его действия в одном месте повлияют и на все остальные, на всех людей вообще. Если он сейчас вступится за евреев, как отреагирует Гитлер? Грань так тонка. Любое решение может нарушить равновесие. А от него зависит множество жизней – больше, чем людей в этом поезде. Церковь укрывает тысячи евреев и заботится еще о миллионах по всему миру. Сможем ли мы продолжать свою работу, если дула винтовок повернутся к Ватикану?

У Анджело не было ответа на этот вопрос. Сейчас ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как его угол ада стремительно расширяется. Наконец в два часа пополудни – через восемь часов после прибытия на станцию первых фур – поезд отошел от перрона. В составе его было двадцать грузовых вагонов с двенадцатью сотнями римских евреев.

20 октября 1943 года

Признание: дядя Феликс был прав по поводу длинных нот.

Он вечно пытал меня ими – самое скучное, нудное, невыносимое занятие, которое только выпадает на долю скрипачей. Одна и та же нота, длящаяся бесконечно. Нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Папа ненавидел длинные ноты почти так же, как я. Музыкальная комната на вилле находилась по соседству с библиотекой. Однажды я больше часа мучила скрипку, и он запустил книгой в стену. Я вздрогнула и сбилась незадолго до своего личного рекорда.

Дядя Феликс разозлился и закричал: «Ты никогда не подчинишь скрипку, если не подчинишь длинные ноты, Батшева!» Я тоже разозлилась и заорала в ответ: «А ты никогда не подчинишь итальянский, если так и будешь говорить только на немецком!» Папа это услышал, и меня на неделю посадили под домашний арест за непочтительность.

Я иногда играю длинные ноты, когда остаюсь одна в своей комнате в обители, и впервые в жизни они приносят мне утешение. Меня утешает собственная способность выдерживать один неизменный звук – даже когда болят руки и душа просит музыки.

Жизнь похожа на длинные ноты: нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Она просто длится, и мы должны подчинить ее, чтобы она не подчинила нас. Дядя Феликс ей проиграл, хотя кто‑то мог бы возразить, что он всего лишь опустил смычок.

Интересно, что думают монахини об этом упражнении – когда из моей комнаты ночь за ночью несется один и тот же скрипичный стон. Полагаю, если кто‑нибудь и понимает силу непреклонности, так это сестры Святой Цецилии.

Через два дня после облавы мародеры сообразили, что задержанные евреи уже никогда не вернутся за своими пожитками, и принялись выносить из гетто все имеющее хоть какую-то ценность. Перед рассветом третьего дня в колокольчик на воротах Святой Цецилии позвонили. У ворот стоял Марио Соннино вместе со всей семьей.

– Нам велел прийти сюда отец Анджело, – сказал он, когда матушка Франческа подозрительно уставилась на него из-за железных прутьев.

– И Ева, – прочирикала Эмилия. – Ева здесь?

Матушка Франческа бросила взгляд на усталую мать, прижимающую к груди ребенка, на двоих старших детей, которые цеплялись за руки отца, и скорее повела их в комнату, соседнюю с Евиной.

Та проснулась от детского плача. Услышала в коридоре быстрые шаги монахинь, торопившихся разместить новых жильцов, и тоже поспешила откинуть одеяло и одеться в темное.

В комнатку Джулии и Эмилии поставили еще одну кровать, а большой ящик приспособили под колыбель. Марио и Лоренцо поселили этажом ниже, где уже квартировали двое евреев. У монахинь были строгие правила насчет совместного проживания мужчин и женщин, но Марио лишь с благодарностью кивнул. Выяснилось, что у него был и другой план, но претворять его в жизнь оказалось слишком поздно.

– Все пути эвакуации отрезаны. Немцы закрыли порт в Генуе, и на швейцарской границе тоже опасно. Хотя Джулия с детьми все равно не выдержали бы такого путешествия. Я не знал, куда еще идти, Ева. У нас есть поддельные паспорта, но негде жить. А с моей внешностью и поддельный паспорт не поможет.

– Я так за вас волновалась, – покачала головой Ева, помогая им раскладывать нехитрые пожитки. – Надо было прийти к вам раньше. Но Анджело и слышать об этом не захотел. Сказал, что в гетто слишком опасно.