Эми Хармон - Из песка и пепла

– Вот оно что. – Капитан улыбнулся и дружелюбно ей кивнул. – А где именно находится эта церковь? Я пока плохо знаком с местностью.

– На западном берегу Тибра, в Трастевере. Вы бывали в Трастевере? – Сама будничность. Никаких секретов от начальства.

– Ах да, Трастевере, – кивнул капитан, будто все внезапно обрело для него смысл. – Разве это не еврейский квартал?

Ева ждала этого вопроса, а потому с легкостью сделала удивленное лицо.

– Не думаю, что встречала там хоть одного еврея. Да и как бы я его узнала? У нас в обители все католики.

Ответ прозвучал простодушно, даже глуповато, и капитан, рассмеявшись, похлопал ее по руке.

– Дотуда неблизкий путь, а темнеет сейчас рано. Надо отпускать вас пораньше, чтобы вы успевали добраться домой до комендантского часа.

Анджело твердил ей это каждый божий день.

– Это было бы очень великодушно с вашей стороны. Я все время боюсь, что меня задержат.

– Тогда решено. Можете сегодня уйти в половину пятого.

Ева уже развернулась, собираясь покинуть кабинет, когда за спиной внезапно раздалось:

– И кстати, Ева…

Капитан впервые назвал ее по имени, а не фрейлейн Бьянко, и она немедленно напряглась, однако обернулась к начальству с неизменной улыбкой.

– Если вы услышите о каком-нибудь еврее по соседству… Сообщите мне. – Это была не просьба. – За хорошее вознаграждение, конечно.

Ева кивнула, чувствуя, как к горлу подкатывает желчь, и поспешила выйти из кабинета. Только накануне она подслушала болтовню солдат о девушке-еврейке, которая выдала гестапо десятки своих собратьев. Ее любимым занятием было слоняться по рынку в самые оживленные часы или стоять в очереди за пайками, где она демонстративно приветствовала друзей и знакомых членов общины. Офицеры СС, которые следовали за ней по пятам, немедленно брали бедняг на заметку, и вскоре те оказывались на виа Тассо, даже не подозревая, что раскрыла их сестра по крови. Ее услуги были для немцев неоценимы, и они щедро вознаграждали приспешницу лирами и свободой.

Интересно, гадала Ева, задумывалась ли та девушка, что произойдет, когда она окажется последней из римских евреев? Когда перестанет представлять ценность для гестапо? Если бы Ева знала ее имя, то без сомнений прикончила бы иуду собственными руками.

Услышав эту историю, Анджело в отвращении покачал головой, но, как и полагается хорошему священнику, попросил Еву простить.

– Твоя ненависть лишь тебе навредит, – вздохнул он.

– Главное, чтобы я успела навредить ей. А я очень, очень хочу ей навредить.

Анджело только рассмеялся над ее неистовством и дернул за локон, будто в детстве.

– Что, если кто-нибудь укажет на меня на улице и я точно так же исчезну по щелчку пальцев? Что тогда, Анджело? Тебе будет легко простить?

Он смерил ее угрюмым взглядом. От недавней улыбки не осталось и следа.

– Помнишь, как я попросил тебя больше не приходить к семинарии с бабушкой?

– О да. Ты сказал, что я тебе не сестра, не кузина и вообще не родственница. И что ты ко мне слишком привязан. – Конечно, Ева его дразнила, но воспоминание все равно всколыхнуло старую боль.

– Я пытался тебя защитить.

– И какое отношение это имеет к прощению?

– Я велел тебе больше не приходить, потому что некоторые мальчики взяли тебя на заметку. Начали о тебе расспрашивать. Просить познакомить. Я отказался. Они думали, что ты моя кузина, и не понимали, почему я тебя так ревностно оберегаю.

У Евы вырвался смешок, но Анджело даже не улыбнулся.

– Я ударил одного из них. Разбил губу и поставил фингал под глазом. Он сказал, что, если бы у него была такая сестренка, он бы уединялся с ней почаще.

Ева чуть заметно приподняла бровь.

– Отец Себастиано решил, будто меня дразнили из-за ноги. Я не стал его разубеждать, но уже тогда понял, что мои чувства к тебе далеки от братских. Понял, что должен защитить тебя… от себя самого. Когда дело касается тебя, мои инстинкты выходят из-под контроля. Не знаю, сумею ли я простить того, кто причинит тебе вред. Но если не смогу тебя защитить, себе уж точно не прощу.

Анджело в самом деле оберегал ее как мог. В этом у Евы сомнений не было, и остаток дня она провела в тревожных раздумьях, следует ли сказать ему, что капитан расспрашивал ее о месте жительства и знакомых евреях. Анджело и без того волновался, называя ее своей сестрой. Будучи священником, он вызывал у немцев повышенное подозрение, а значит, заодно подвергал опасности и Еву Подполковник Капплер, глава немецких СС в Риме, взял на мушку монсеньора О’Флаэрти, отчего-то убежденный, что тот руководит римским подпольем. К несчастью, так оно и было. На каждой улице выросли контрольно-пропускные пункты, а обладателей паспортов Ватикана теперь досматривали с особым пристрастием. Одного из помощников монсеньора О’Флаэрти, итальянского священника, арестовали как возможного участника Сопротивления. После пыток его расстреляли.

В итоге монсеньор О’Флаэрти начал проводить все встречи в стенах Ватикана, чтобы не привлекать к своим людям внимания Капплера. Организация внедрила систему кодовых имен, а помощники О’Флаэрти были приведены в состояние повышенной боеготовности. Анджело из-за хромоты получил кличку О’Мэлли – в честь знаменитого ирландского пирата.

Ева познакомилась и с монсеньором О’Флаэрти, и с монсеньором Лучано, когда они всем миром пытались собрать пятьдесят килограммов золота. Монсеньор О’Флаэрти пользовался репутацией сердцееда, поскольку не пропускал ни одного собрания или званого вечера. Однако сам он смеялся, что в его компании дамам бояться нечего, а чтобы быть в курсе всех городских новостей, иногда приходится потрясти сутаной на вечеринках. При знакомстве он широко улыбнулся Еве и тут же вовлек ее в долгую беседу, отчего произвел на нее самое приятное впечатление, пускай их общение и несколько затруднял ирландский акцент. Монсеньор Лучано был заметно менее дружелюбен. Еве показалось, что он ее не одобряет. Когда их представили, он протянул к ней руки – жест, характерный для священников, – но так и не дотронулся.

Ева давно подметила эту странность католического духовенства – объятие, никогда не получающее завершения. Оно заставляло ее чувствовать себя обманутой. Возможно, евреи по натуре своей были более открытыми, более склонными к физическому выражению симпатии. А может, это была специфическая черта Камилло и его семьи. Отец каждый день расцеловывал ее в щеки, словно они не виделись накануне. Каждый день – пока однажды не сел в поезд, ободряюще помахал на прощание и исчез навсегда.

В глубине души – той ее потаенной части, где, язвя и натирая, хранились песчинки болезненной правды, – Ева знала, что отец уже не вернется. И каждый день молилась, только чтобы он не страдал. Это была еще одна песчинка, коловшая ее, когда она вообще позволяла себе о нем задуматься. Если он мертв, она смирится. Заставит себя. Но если он страдает… Этого Ева не смогла бы перенести. Ее любимые были ее ахиллесовой пятой. Возможно, и хорошо, что их осталось так мало. Если она в самом деле собирается шпионить за немцами, у нее должно быть как можно меньше уязвимых мест.