Эми Хармон - Из песка и пепла

Повторял ли Анджело его путь, оставаясь подле Евы? Умышленно ли смотрел на ее красоту и не отводил взгляда, когда должен был? Трудность заключалась в том, что он просто не мог держаться от нее подальше. Это даже не было вопросом выбора. А Ева не была чужой женой, и за нее не отвечал никакой другой мужчина. За нее отвечал лично Анджело. Да, он принес клятву Господу, но еще он дал обещание Камилло. И Ева была – его. Она принадлежала ему с самой первой встречи.

– Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня. Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня. Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.

Слова Давида звучали будто его собственные. Закончив молитву, Анджело с трудом поднялся на колени и вскинул голову, ища зажженную им свечу и крест над ней – единственные преграды, которые пока отделяли его от кромешного мрака.

Однако теперь по соседству с его свечой горели еще несколько. Ева сидела рядом, тоже склонив голову в молитве и протянув руки к огню. Анджело не хотел ее тревожить, а потому безмолвно дождался, когда она закончит и откроет глаза. Заметив его внимание, Ева подогнула пальцы и взглянула на сложенные горстью ладони.

– Что ты делаешь? – спросил он тихо.

– Сегодня шабат.

Анджело кивнул. Она читала свои молитвы перед католическим крестом. Если ее это не тревожило, то его уж тем более.

– Этими руками, – продолжала Ева, по-прежнему рассматривая свои согнутые пальцы, – мы тянемся к тому, что нам не предназначено, и берем то, что нам не принадлежит. Так, как я всегда тянусь к тебе.

И Ева, наконец подняв голову, вперила в него немигающий взгляд. Так, как я всегда тянусь к тебе. Анджело почувствовал, как учащается пульс, но не отвернулся.

Мы тянемся к тому, что нам не предназначено , # берем то, что нам не принадлежит .

Ева снова опустила взгляд на свои руки и провела пальцем одной по ладони другой – будто миропомазала ее, как миропомазал Анджело епископ на рукоположении.

– Этими пальцами мы касаемся окружающих нас нечистот. Под ногти забивается грязь, линии на ладонях становятся черными. И все же, когда мы воздеваем руки в молитве или мольбе, мы показываем, что даже такие, запятнанные миром, они могут прикасаться к божественному. Вот почему в шабат мы обращаем руки к огню, но подгибаем пальцы, чтобы пламя отразилось в ногтях. Даже наши ногти, самая нечистая часть, способны отражать свет Господа. По крайней мере, так я это понимаю. – Ева невесело улыбнулась и уронила руки на колени, хотя глаза ее так и были устремлены к свече.

Анджело поднял собственные ладони и подогнул пальцы, чтобы ногти поймали отблески огня. Это были не руки ученого, хотя официально он и считался богословом. Нет, они были широкими и грубыми – руки пахаря, а не священника. Такие же были у его отца, осознал он внезапно, когда в глубине памяти шевельнулось смутное воспоминание. Отец ошибался. Он вполне мог стать кузнецом.

Его руки прекрасно это доказывали.

– Огонь очищает, – пробормотал Анджело, разглядывая грязь на ладонях. Пол перед крестом нуждался в хорошей мойке.

Ева кивнула:

– Когда мы совершаем утреннее омовение рук, то споласкиваем правую прежде левой, ставя милосердие выше силы. А еще вспоминаем о близости шабата и об огне или иной силе, которая очищает.

Анджело развернул открытые ладони, чтобы теперь они смотрели не на свечу, а на Еву.

– Я тоже к тебе тянусь, – сознался он. – И стремлюсь взять то, что мне не принадлежит.

Затем он опустил руки и попытался встать; протез делал его нескладным и неуклюжим, а чудовищная усталость минувшего дня только усугубляла ситуацию.

Ева поднялась следом.

– Я всегда была твоей, Анджело, – ответила она, эхом вторя его недавним мыслям. Она была его. – Но ты никогда не был моим.

Это была правда. Она всегда становилась для него второй. Но теперь? Теперь, вместо того чтобы считать ее второй, он разрывался пополам. Священник в Анджело боролся с мужчиной, и на память ему неожиданно пришло выражение о слуге двух господ.

– Анджело!

– Да?

– Жизнь трудна, – прошептала Ева так тихо, что ему пришлось напрячь слух. Вдруг она рассмеялась – без веселья, скорее в жесте горького неверия. – Жизнь трудна. Какое преуменьшение! «Трудна» – слишком мягкое слово для тех зверств, которые мы видели. Жизнь – это ад с редкими просветами неба, которые лишь делают надежду еще более болезненной. Жизнь невыносима. Уродлива. Мучительна. Это пытка.

Ева на секунду умолкла, а когда заговорила вновь, то больше не шептала. Да, ее голос по-прежнему был тих, но теперь в нем звучала сталь, и Анджело слышал, что она верит в каждое произнесенное слово.

– Но есть вещи, которые не должны быть трудными, Анджело. Любовь ко мне не должна быть трудной. Ты не должен тосковать по мне, или бороться с мыслями обо мне, или день за днем молить своего Бога о прощении и по десять раз читать Розарий только потому, что меня любишь. Все это не обязано быть таким трудным. Все это может быть простым. Вероятно, это вообще единственное, что в нашей жизни просто. Если ты перестанешь быть священником, никто не умрет. Никто не лишится души. Более того, не пострадает ни один человек на свете. Ты можешь быть моим. Я могу быть твоей. Все просто.

Ее слова эхом заметались у него в голове и сердце, точно благовест, которым семью часами ранее звал к обедне приходской священник. Анджело неверяще покачал головой. Нет. Все не может быть так просто.

– А как же Бог?

– Бог простит.

– А мои клятвы?

– Бог простит.

– Ты так уверена в природе Бога? – Голос Анджело звучал непринужденно, даже насмешливо, однако глаза оставались тревожными, между бровями залегла глубокая складка.

– Анджело, есть только две вещи, которые я знаю наверняка. Первая: я тебя люблю. Я люблю тебя всю свою жизнь. И буду любить следующие пятьдесят лет. Вторая: никто не знает природы Бога. Ни ты, ни я, ни мой отец, ни монсеньор Лучано, ни ребе Кассу-то. Ни даже Папа Пий XII. Никто.

Губы Анджело дрогнули, и он расхохотался. Он беззвучно смеялся несколько минут подряд, и вся боль и напряжение вчерашнего дня придавали его смеху слегка маниакальный оттенок. Однако остановиться он не мог. Он смеялся, и смеялся, и смеялся, а Ева, улыбаясь краешками губ, терпеливо дожидалась, когда к нему вернется самообладание.

Наконец Анджело глубоко вздохнул и утер ладонью слезящиеся глаза.

– А как же те люди, которые от меня зависят, о прекрасная пророчица? Курия, прихожане, евреи, которых я укрываю? Созданная нами сеть? Следует ли мне прямо сейчас сбросить сутану и убежать вместе с тобой?