Микаел Шатирян - Генерал, рожденный революцией [Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)]

— Будет сделано! — весело и уверенно отозвался Щукин.

«Чудеса, да и только!» — подумал Мясников, кладя трубку на рычаг.

И тут же снова прозвучал звонок. Говорил комиссар красногвардейского отряда железнодорожной станции:

— Докладывает Четырбок: станция полностью находится под нашим контролем. Всюду расставлены наши караулы. Начальник станции сообщил, что подчиняется Совету.

— Молодцы, товарищи! Сейчас же сообщите по всей линии, что у нас Советская власть и что обо всех передвижениях воинских эшелонов должны докладывать через вас Минскому Совету. Сообщите еще, что штаб фронта признал Советскую власть и подчиняется нам.

— Это правда? — радостно переспросил Четырбок.

— Правда, друг, правда! — засмеялся Мясников. — Такими вещами не шутят.

— Вот здорово! — воскликнул Четырбок. — Сейчас же передадим по линии.

Немного погодя прибежал Полукаров, прямо с порога начал возбужденно рассказывать:

— А Балуев этот оказался все же умным человеком, даром что генерал. Видимо, успел все продумать еще до того, как мы пришли. Знаете, как у шахматистов, когда после недоконченной игры один из партнеров делает домашний анализ и приходит к выводу, что партия все равно проиграна, и потому, не приступая к доигрыванию, сдается.

— И первым пожимает руку противнику? — сощурил глаза Мясников.

— Ну, Балуев нам рук не пожимал, зато сразу, как только выслушал нас, заявил: «Господа, надеюсь, вы понимаете, на каком важном участке фронта мы находимся... И что бы здесь ни делали, мы должны помнить о возможности прорыва со стороны германцев».

— Гм... Если он это искренно, то хорошо, — задумчиво отозвался Мясников, сразу вспомнив сообщение о приготовлениях немцев на участке Гренадерского корпуса, — Что же дальше?

— Щукин ответил: «Совершенно правильно, господин генерал, и именно поэтому штаб фронта должен подчиняться новой власти как в центре, так и здесь. Сопротивление с вашей стороны может вызвать междоусобицу или соблазнить немцев воспользоваться ситуацией и предпринять атаку на нас...»

— Правильно, молодец Степан! — воскликнул Ландер.

— А что генерал? — спросил Мясников. Полукаров улыбнулся, видимо припоминая сцену в штабе, повел плечами.

— Тут он учудил такое, что я просто рот разинул: минуту пристально глядел на Степана, на его солдатские погоны, очки в железной оправе, и вдруг этак со вздохом произнес: «Теперь я понимаю, почему в России произошла революция... У нас есть такие солдаты, как вы, господин Щукин, солдаты, которые могли стать и офицерами, и генералами. Но мы держали их в черном теле — вот они и сделали то, что должны были сделать!»

Мясников и остальные переглянулись и расхохотались.

— Вот это да!

— Прозрел, называется!

— А что же Степан?

— Ну вы же знаете Степана: ни чуточки не смутившись, поправил очки и степенно изрек: «Поскольку мне придется некоторое время работать с вами, господин генерал, то буду иметь возможность рассказать вам о других, более важных причинах революции...»

— Тоже хорошо, — смеясь похвалил Мясников.

— Генералу пришлось даже улыбнуться, и он сказал: «Что же, раз мы принимаем ваши условия, то поводов для подобных разговоров, вероятно, будет много...» И тут Жданов этот словно ошпаренный вылетел из кабинета.

— Разве он был там? — удивился Мясников.

— Ну да, разве я не сказал? — спохватился Полукаров. — Были он, начальник штаба Вальтер и эти типы из Фронтового комитета — Колотухин и Злобин. Жданов во время наших переговоров весь прямо дергался. Полагаю, что до этого между ним и Балуевым была «сцена у фонтана»... А при нас он только раз бормотнул что-то: мол, наша победа в Питере вилами по воде писана и что там верные Керенскому войска идут ему на помощь...

— Да? — Мясников всем телом резко повернулся к Полукарову.

— Да врет он все, — махнул тот рукой. — Этот меньшевичок прямо-таки бесится, что его спихнули с поста комиссара фронта. Тут и не такое набрешешь.

Мясников ничего не возразил на это, хотя был убежден, что сопротивления врагов не может не быть.

— Ужасно все-таки, что мы ничего не знаем о делах в Питере, — вздохнул он.

— Наши на телеграфе все время пытаются связаться с Петроградом, со Смольным, — сообщил Ландер. — Но то ли на промежуточных станциях линия повреждена, то ли там сидят контры...

— Можешь не сомневаться, повреждений никаких нет, связаться со Смольным не дают именно «контры», — уверенно сказал Мясников и повернулся к Полукарову: — Попытайтесь по штабному прямому проводу, а?

— Через Могилев, ставку? — с сомнением спросил. Полукаров, потом пожал плечами: — Попытаться, конечно, можно.

— Ну как, будем считать, что сотрудничество с главкомом фронта налажено? — Мясников оглядел своих товарищей, на мгновение остановив взгляд на каждом.

— Выходит — так, — ответил Кнорин.

— Тогда нужно оповестить об этом фронт. Пиши, Карл Иванович: «Исполнительный комитет Минского Совета доводит до сведения всех частей фронта и местного гарнизона, что все боевые приказы оперативного характера, исходящие от главнокомандующего Западным фронтом генерала Балуева, должны беспрекословно исполняться. Политическая сторона деятельности штаба Западного фронта находится фактически в руках Минского Совета рабочих и солдатских депутатов»... — Он повернулся к Полукарову: — Возьмешь это с собой, ознакомишь Балуева, а потом разошлешь через штаб во все армии.

Так начался этот день новой эпохи. Но увы, было много тех, кто еще не сумел понять смысл коренной ломки старого ж привычного мира, и сегодня они беспомощно озирались вокруг. Чем честнее были эти люди, тем тяжелее были их душевные муки: битва уже началась, а они не знали, под какое знамя надо стать...

Одним из таких растерянных был поручик Евгеньев. Несомненно честный офицер, он до сих пор по-настоящему не ощутил всю глубину той пропасти, перед которой война поставила его родину. Увлекшись с юношеских лет авиацией, он почти всю войну прослужил в Гатчинской школе авиаторов, куда не проникали не то что революционные, но даже умеренно либеральные идеи. Да и о подлинном положении армии и народа там избегали говорить. О неблагополучном положении вокруг Евгеньев мог судить, лишь видя недостатки, царящие в самой школе. А эта щелочка была слишком узкой, чтобы через нее обозреть происходящее во всей стране и армии. Его конфликт с командованием школы привел лишь к единственной и довольно аморфной мысли: надо менять «негодных» на «годных»...

Февральскую революцию он в определенном смысле «проспал»: лежал в офицерской палате госпиталя и предавался несбыточным, как ему казалось, мечтам об Изабелле, он не задумывался о коренных причинах этого громадного события. Для него весь вред института самодержавия заключался лишь в том, что царь мешал России хорошо воевать. «Ну и слава богу, что его убрали, теперь армия освободится от негодных начальников и немецких шпионов, и все пойдет как надо», — думал он тогда. Правда, после выхода из госпиталя он увидел, что ничего этого пока не произошло, но снова не решался делать такие кардинальные выводы, какие предлагал сделать, например, его попутчик в поезде Мясников.