Микаел Шатирян - Генерал, рожденный революцией [Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)]

Евгеньев вспомнил, когда происходил этот разговор. Там, в поезде, с Мясниковым... Да и вообще это не Белла, это опять Мясников требует от него на что-то решиться. Вот в чем секрет. И он, судорожно глотнув какой-то комок, застрявший в горле, вдруг успокоился. Заговорил глухо, понимая, что, быть может, своим ответом рвет нити, все еще связывающие их:

— Что ж, попытаюсь ответить. Хотя полагаю, что ни тебе, ни господину Мясникову не так-то легко понять мою тревогу за Россию...

— Почему? - Глаза Изабеллы Богдановны сузились. — Потому что мы армяне?

— И поэтому тоже. Ведь вы тогда, в поезде, рассказывали об армянских царствах, кажется Анийском и Киликийском. Но когда это было? Тысячу или восемьсот лет назад? Что ж, достаточно прошло времени, чтобы примириться с мыслью о потере державы. А Россия, великая держава мира, гибнет сейчас, на моих глазах... И я не знаю, не могу так просто решить, как это делаете вы, кто больше виноват в этом, германский ли кайзер со своими пушками или русский царь со своим бездарным правлением, немка ли императрица или Гришка Распутин, социалист ли Керенский... Не знаю, понимаешь, не знаю... По мне, так все они в равной мере губили и губят Россию, делают все, чтобы она развалилась, пошла прахом. Ты сейчас посылаешь меня к этому Мясникову, уверенная, что он спасет русскую армию от предателей. А если не спасет, а сделает хуже? Вот ты, оказывается, ошиблась в выборе супруга, — Евгеньев горестно усмехнулся. — Что ж, это беда поправимая... Но вот в выборе «спасителя родины» ошибаться нельзя. Нельзя, сударыня! Я не хочу, чтобы русские тоже, подобно армянам, этак через тысячу лет со вздохом произносили: «И у нас когда-то была своя держава...»

Ему самому неловко было слушать свои слова, и он понимал, что сейчас последует нечто страшное, что на него обрушится шквал гнева и возмущения. Но в это время в сенях раздались шаги и голоса нескольких людей, затем, не постучавшись, в комнату ворвался долговязый офицер со штабс-капитанскими погонами на забрызганной грязью шинели и, дико вращая круглыми, налитыми кровью глазами, прохрипел:

— Вы слышали, Евгеньев? В Питере большевики совершили переворот! Временное правительство низложено... — Он скверно выругался, потом оглянулся на Изабеллу Богдановну, но, так и не сочтя нужным извиниться, продолжал: — Сейчас все честные офицеры собираются у комиссара Гродского. Прошу вас тоже явиться туда. Мы этого так не можем оставить!

И быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Евгеньев и Изабелла Богдановна минуту стояли словно каменные. Потом Изабелла Богдановна сказала с тихим вздохом;

— Ну вот, видишь, Витя: оказывается, это произошло... Жизнь идет своим ходом и не дожидается, пока ты разберешься, кто прав и кто — нет. А вот эти, — она кивнула в сторону двери, — уже разобрались и зовут тебя с собой. Так что долго оставаться в стороне тебе все равно не удастся.

Она сняла фартучек, подошла к вешалке, где висело ее пальто, и начала одеваться.

— Куда ты? — словно сквозь сон спросил Евгеньев.

— К себе в санпоезд. Ты что, не слышал, что он сказал? — Она снова кивнула на дверь. — «Мы этого так не оставим!» Значит, будет кровь, будут раненые, и я должна быть там...

— Я провожу тебя...

— Не надо, Виктор. Я же сказала: сейчас каждый должен быть на своем месте.

Она обмотала голову платком и, взявшись за ручку двери, произнесла напоследок:

— Кажется, один ты пока не нашел своего места. Смотри не опоздай, Виктор.

И ушла. А он не посмел пойти за ней. Не посмел, ибо тогда должен был сказать ей, что офицер, который сейчас зашел к нему, был как раз тот самый штабс-капитан Веригин из разведотдела, которого он считал связанным с тем делом. А сказать это означало бы дать ей еще одно доказательство, что она во всем права...

...Только поздно ночью товарищи Мясникова разошлись из его кабинета, и он, усталый, повалился на железную койку, стоявшую в углу. Казалось, он тут же уснет, но сон не шел.

Да, просто поразительно, как много было сделано за один день, и главное, до чего все получилось просто, легко, бескровно! Это противоречило его прежним представлениям о социальной и пролетарской революции. Ведь еще пятнадцать лет назад в Ростове, а затем в пятом году в Москве он видел, как отчаянно цеплялись господствующие классы за власть, как расстреливали даже мирных демонстрантов, а то пускали в ход пушки с пулеметами...

А здесь? Что же произошло здесь?

Мясников вдруг почувствовал во рту горечь, — наверное, от папирос, которых он сегодня выкурил несметное количество. Он вылез из постели, зажег свет, увидел на столе чайник и граненые стаканы. Но чай давно уже остыл, а сахара не было. Все же он налил себе немного мутной жидкости, отпил два глотка, да так и остался стоять у стола, поглощенный мыслями. Да нет, конечно, все дело в питерцах. Это они своей победой там облегчили нашу задачу здесь. Стоило Чернову утром произнести магические слова: «В Петрограде большевики взяли власть!», как тут же все покатилось само собой.

Мясников поставил недопитый стакан на стол и, потушив свет, снова лег на койку.

Так что же получается? Выходит, что если революция победила в политическом центре страны, то в периферийных точках победа может прийти и без ожесточенной борьбы?.. Гм... Но даже если такая мысль и была бы кем-либо уже сформулирована, то и тогда он едва решился бы приложить ее к такой точке, как Минск, откуда управляется один из важнейших русских фронтов с полуторамиллионной армией. Но факт остается фактом: здесь все прошло тихо-мирно, без борьбы и крови. Стало быть, такая мысль небезосновательна?

Соорудив мысленно это зыбкое здание «поправки к теории», Мясников минуту скептически оглядывал его и потом, сказав себе: «Ладно, там увидим, от дуновения какого ветерка оно рухнет», повернулся на другой бок и наконец уснул.

Но «ветерок» не подул и на следующее утро. Улицы и площади города были заполнены толпами людей, колоннами рабочих и ремесленников, приветствующих новую власть. Под их ногами булыжные мостовые центральных улиц, вымытые до блеска в дождливые дни, теперь снова покрылись толстой коркой серой грязи. Повсюду слышны были смех, пение, радостные возгласы. А если кто и был недоволен и напуган происшедшими событиями, то, вероятно, забрался куда-нибудь в щель и не показывался.

Впрочем, это бурное ликование минчан по поводу начала большевистской революции — в Питере и здесь — было немного неожиданным для Мясникова. Сейчас он вспоминал один разговор, который произошел еще в апреле, когда, прибыв в Минск на фронтовой съезд, он только начинал знакомиться и с городом, и со многими армейскими большевиками. Разговор начал Степан Щукин, который имел привычку без разбору и жадно читать все, что попадет в руки. В этот день в помещении, где первоначально жили собравшиеся в Минск большевики, он сосредоточенно читал какую-то книгу в зеленом переплете, потом потряс ею над головой и насмешливо воскликнул: