Анатолий Мариенгоф - Екатерина

И маленькая мужеподобная княгиня, сверкая глазенками и раздувая расплюснутые ноздри, стала совсем по-женски вымещать свой небеспричинный гнев на юбках, горничных и парикмахере.

Как всегда в таких случаях, она одевалась тем медленнее, чем более спешила: крючочки не влезали в петли, банты не завязывались, пуговицы отлетали и швы лопались.

А войска, проходившие по улице, орали «виват и ура!», и жители, разбивая кабаки, не скупились на клики, исполненные радости.

У содержателей вольных кабаков Генриха Гейтнана, Рудольфа Вальмана, Федора Ахматова, Алексея Питечкина, Ивана Дьяконова и Богдана Медера было выпито на 28 375 рублей 53 коп.; и у кабацких откупщиков на 77 133 рубля 60½ коп.

Впоследствии, на прошении одного вольного кабатчика о покрытии убытков, понесенных им в исторические дни, императрица Екатерина II сделала следующую иезуитскую надпись: «Как казна не приказала грабить, то и справедливости не вижу, чтоб казна платила» .

Дашкова била и царапала свою парадную карету. Но это не помогало делу. Сытые лошади не мчали, а волокли несчастную княгиню по запруженным улицам.

Дворец окружала многотысячная пьяная толпа: жители смешались с войском, потерявшим строй.

Карета остановилась.

Княгиня стала ругаться по-французски, а челядь, стоящая на запятках и сидящая на козлах, по-русски.

Прок был один.

«Боже мой! Боже мой! Наверно, уже и сенат присягнул и синод, и целый двор, — с ужасом думала княгиня, — а я! Я! Устроившая всю эту революцию (так называла она гвардейское возмущение), боже мой! Боже мой! Явлюсь самой последней».

И без колебаний, задрав роскошные фижмы, обшитые старинным венецианским кружевом, она — этакой стрекозой — выпрыгнула из кареты, на удивление своей челяди.

Жители и солдаты стояли качающейся стеной.

Маленькая княгиня, раздув расплюснутые ноздри, принялась свирепо работать локтями и кулаками.

Но локти и кулаки имелись также и у жителей и солдат. Поэтому роскошные фижмы, парижская шляпа и необыкновенная прическа, являющаяся скорее произведением художника, чем парикмахера, довольно жестоко пострадали. Настолько жестоко, что императрица даже не сразу признала своего пламенного свободолюбивого друга в маленьком, потном, грязном и красном, как вареный рак, чудовище, окаймленном золотыми лохмотьями и черными космами, болтающимися спереди, сзади и с боков.

— Что с вами, дорогая княгиня? — только и могла выговорить растерявшаяся императрица.

Вместо ответа маленькое чудовище кинулось с широко раскрытыми объятиями на Екатерину, ставшую II.

Императрица испуганно попятилась.

— Вы бы взглянули на себя в зеркало, дорогая княгиня, — сказала она робко.

— Ах, ваше величество, — всплеснулась Дашкова, — что было! Что было! Когда я вышла из кареты, офицеры и солдаты, сразу же опознав меня, подняли на руки и понесли.

— Вот как? — позавидовала Екатерина.

— А кругом раздавались громкие клики радости. Весь народ, ваше величество, благословлял меня, как общего друга.

И показав на золотые лохмотья и болтающиеся космы, она заключила:

— Вот, ваше величество, многочисленные свидетели этого триумфа.

Был канун Петрова дня.

Император себя чувствовал почти именинником. Он даже экзерциции и развод проспал, приведя тем в изумление голштинских военных людей.

Солнце припекало.

Жухлые морщинистые воды Финского залива, казалось, помолодели.

— Сегодня, стало, у Катьки обедаем? — спросила недовольным голосом толстая Воронцова.

Вместо ответа Петр поцеловал ее в жирную шею.

— Отстань! — сказала фрейлина и обтерла широкой ладонью обслюнявленное место.

У российской госпожи Помпадур лицо походило на живот.

Подали кареты, коляски и неуклюжие линейки.

Сели тесно.

Дамы жеманничали. Кавалеры к ним прижимались без особой страсти.

Император, чувствуя себя почти именинником, всю дорогу не закрывал рта. Визжал он оглушительно, полагая, что особы, сидящие на последней линейке, были бы совершенно несчастны без его острот.

Так думает большинство неутомимых остроумцев.

Развлекаясь и говоря за всех, они обычно считают себя добрыми гениями беседы, в действительности становясь ее чумой, и виновниками безудержного веселия, тогда как являются рассадниками самой злой скуки.

Любимый императором Гудович, ехавший из Ораниенбаума в седле, первым узнал петергофскую новость о бегстве Екатерины.

Кинулся к императору.

Задыхаясь доложил.

Петр взвизгнул:

— Врешь, дурак, все врешь!

Но так как был подвижен в соображении, то скорее не желал верить, чем не поверил словам Гудовича.

И опять взвизгнул:

— Врешь! Врешь! Врешь! Куда ей, дурак, побежать? Для какого черта, дурак, побежать?

Но, как это часто бывает, бессмысленные вопросы задавал более для неверного успокоения самого себя, чем по незнанию и недогадливости.

— Черт побери, — замахал руками, — пустите меня вон из коляски!

Он уже более не чувствовал себя именинником.

Как бы цепляясь за воздух, понесся по аллеям, таким притихшим и потемневшим.

Ноги не сгибались в коленках, перетянутых на прусский манер.

На скользких мраморных плитах Монплезирского зала — растянулся.

— Болван строил! — сказал, почесывая ушибленные ладони.

Парадное платье Екатерины, видимо, приготовленное для встречи супруга и не понадобившееся, валялось в кресле.

Петр полез под кровать.

Императрицы там почему-то не оказалось.

Открывал шкафы.

Заглядывал за портьеры.

Шарил тростью под канапе.

Выдвигал у бюро ящики, которые вряд ли могли бы служить колыбелями для новорожденных.

Повалил все стулья.

Восклицал:

— Черт ее побери, как сквозь землю провалилась!

Обыскав таким образом монплезирские комнаты, выпрыгнул в притихший и потемневший сад.

— Катя!.. Катя!.. Ваше величество!.. А-у-у-у-у! — кричал император.

В голосе его дрожала слеза.

И толстая фрейлина, зараженная безумием, тоже кричала «А-у-у-у-у!» и раздвигала кусты и оглядывала деревья.

Но даже эхо не отвечало им.

Тогда фаворитка заревела.

А вслед за ней заревели и все прибывшие из Ораниенбаума прекрасные и непрекрасные персоны, молоденькие, среднего века и старухи.

К Петру на цыпочках подошел пузатый князь Никита Юрьевич Трубецкой.

— Ваше величество, я дознал с достоверностью, — сказал он медовым голосом, — государыня в пять часов утра потаенно с камер-юнгферою своей и с камердинером Шкуриным уехала в Петербург.

Петр, упав в траву, стал рвать ее зубами и пальцами.

— Не надо, миленький, не надо так, — уговаривала его толстая фрейлина, гладя по голове, как ребенка, широкой ладонью.

А у самой струями катились слезы по рябым щекам.