Анатолий Мариенгоф - Екатерина

А был полдень, и солнце пекло.

В Петергофе влюбленных разлучили.

Дежурному офицеру бывший император сам отдал свою шпагу.

А ленту андреевскую и Преображенский мундир с него содрали.

И так как другой одежды не припасли, то он остался сидеть во исподниках, в нижней рубахе и босиком.

«…после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге…

Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы (попросил он у меня, впрочем, свою любовницу, собаку, негра и скрипку)».

Это принадлежит перу Екатерины II.

Скрипка бывшего императора была работы Лаврентия Гваданини; собака — породы мопсик; негра звали Нарциссом.

Просьбу же относительно любовницы не сочли мыслимым уважить.

— Что-то на сердце у меня нет спокойствия, — пожаловалась императрица Григорию Орлову, перевязывая ему ногу, зашибленную в голени.

— Чего ж так? — потянулся Орлов. — Теперь будто, матушка, сколько-нибудь против прежнего поспокойней.

И, хрупнув костьми, выгнул спину подобно большому, но гибкому животному. Екатерина сказала:

— Всякая мысль моя в Ропше.

И, положив на колени волосатую, тяжелую как бревно ногу, погладила ее нежно.

— Все о карауле думаю, да и как, право, не думать, когда и наше счастье и счастье целого отечества от такого вздора зависит.

Орлов успокоил:

— Алешка, небось, стерегет-то. От него не больно брызнешь! — и опять потянулся в плечах и выгнул спину, имеющую скорее лопаты, чем лопатки. — Да еще Барятинский там, да Потемкин-циклоп, поди брызни от них!

— Что и говорить, сам не побежит, другое дело, если какой полк приедет в помощь да эскадроны.

— Это так, — согласился Орлов, — нынче время бурливое.

И, придвинув к себе шкатулку, что стояла на небольшом круглом столике, стал рыться в ней.

— Что ищешь? — спросила Екатерина.

— Да цидулу из Ропши, от урода нашего. Ту, стало, цидулу, что как бы шутом и буфоном писана. Что-то посмеяться охота. Вот она, вот! Сделай милость, матушка, огласи уродовым голосом.

Это письмо было уже читано раз двадцать, и всегда Григорий Орлов надседался от смеха.

— Ну, давай, — сказала Екатерина.

И стала читать:

— «Сударыня, я прошу ваше величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как вам известно, что я всегда хожу по комнате…»

В этом месте почему-то Григория Орлова начинало трясти от смеха.

Екатерина повторила:

— «И так как вам известно, что я всегда хожу по комнате, и то от этого распухнут у меня ноги…»

— Ну? ну? — не терпелось смешливому человеку.

— «Еще вас прошу, — Екатерина пыталась подражать голосом Петру, — не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности — это невозможно для меня…»

От безудержного веселия слезы посыпались градом из голубых глаз Орлова.

Дав ему вдосталь насмеяться, Екатерина сказала:

— А то письмо, где бывший император просит отпустить его в чужие края, верно, чтоб искать защиты у Фридриха, — не так уж потешно.

Орлов вдруг озлился:

— В Шлиссельбург его, урода! Завтра же наутрие и везти. Вот что! И садить там в какой ни есть каземат. А коли стены не так белены будут да мебели не французские, так в черепья, небось, не рассыпется. Урод проклятый!

Екатерина сказала задумчиво:

— Шлиссельбург, как помнится, тоже не на краю земли. До Петербурга рукой протянуть. И караулы держат не ангелы неподкупные.

И вздохнула глубоко:

— А если дальше услать, за Архангельск или в Сибирь, это и того неспокойней.

Орлов грубо снял ее пальцы со своей волосатой ноги:

— Вот навязался тоже урод на голову нашу!

Екатерина подняла спокойные глаза:

— Здоровья он не очень крепкого, чуть не всякий день спазмы в груди да колика геморроидальная.

И, несколько помолчав, заключила:

— Может, и позовет скоро Господь к себе.

Орлов, переведя дух, сказал:

— Да, здоровья он вовсе не крепкого.

И повторил, задрожав ногой, тяжелой, как бревно:

— Да, кто ведает, может, и позовет скоро Господь.

Гренадеры бездельно валялись во дворе под высокими елями, обрезанными пирамидами.

Петр стонал на кровати, стоящей под альковом.

Так как тяжелые гардины круглые сутки занавешивали окна, в комнате его было, несмотря на ранний час, полутемно и прохладно.

В чистом пруду, обильном форелями, сержанты купали лошадей, смеясь на ругательства актера Федора Волкова, сидящего на зеленом бережку с удочкой.

Потемкин, князья Барятинские, сержант гвардии Энгельгардт и бывший лейб-компанец Шванович спозаранок играли в карты, устроившись на широких каменных ступенях террасовой лестницы.

Выигрывал циклоп.

По звездообразным липовым аллеям порядочного сада, разбитого в старом французском вкусе, только пичужки прыгали.

«Матушка Милостивая Государыня здравствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны…»

Как-то странно — палкой — торчало перо в негибких пальцах Алексея Орлова.

А какому-нибудь другому человеку трудно ломать подковы.

Рубец, пересекавший тяжелую скулу, побагровел, налился кровью, верно от чрезмерного напряжения, как физического, так и умственного.

«…только урод наш очень занемог и схватила Ево нечаеная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил» .

Орлов кинул за окно негодное перо. Взял другое. Размял затекшую левую руку.

Прислушался, как стонет в соседней комнате арестант. Перекрестился.

Однако этот день не принес ничего хорошего.

У лакеев есть дурная привычка доедать с чужих тарелок и допивать оставшееся в бокалах вино.

Барятинские, Энгельгардт и Шванович опять проигрались.

Фортуна, видимо, не собиралась изменять Потемкину.

Офицеры, вслед за актером Федором Волковым, стали называть Алексея Орлова «писателем».

Вот несколько строк из следующего произведения его пера:

«…A теперь и тот приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, што не думай, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в безпамятстве о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорей с наших рук убрался…» .