Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Если б какая-нибудь сверхъестественная сила поставила в ту минуту перед императором коварную Екатерину, то и ее бы он, как траву, рвал зубами и пальцами.

Одного можно взбесить, другого озлить, третьего рассердить, у четвертого разжечь гнев — этот не станет царапаться и кусаться.

Многолиственные ветви, образовав зеленое сито, просеивали июньское солнце мельчайшими раскаленными зернами.

Трубецкой, Воронцов и Александр Шувалов, отойдя в сторонку, шушукались.

— Ты, Михайла Ларивонович, в том роде, как родственник ему, — обратился Шувалов к почтенному дядюшке толстой фрейлины.

— И также великий канцлер, — сказал Трубецкой.

— А потому, сударь, тебе надлежит впереди нас производить разговор с ним.

Вся правая сторона лица у Шувалова дергалась беспрестанно.

— Как же репортовать-то? — спросил Воронцов, у которого, по меткому слову Елисаветы, «в голове было реденько засеяно».

— А так, чтобы троих нас в Петербург направил, — сказал медовым голосом Трубецкой, — будем, де, изо всех сил уговаривать императрицу, коли она для захватки престола побежала, чтобы смирилась.

— Ну, а коли, сударь, не убедится он моими резонами?

— А ты, Михайла Ларивонович, поревнительней с ним, поревнительней, — дернулся Шувалов скулой и бровью, — не гибнуть же нам тут в бедственных лабиринтах.

И трусливо, все трое на цыпочках, стали как бы подкрадываться к императору, сидящему на траве.

Рассеянно выслушав великого канцлера, Петр взвизгнул:

— А коли она не покорится, убейте ее шпагами, друзья мои!

Воронцов отвечал:

— Бог тому будет свидетель.

Петр вскочил с травы.

— Клянитесь, судари, что или живою она будет у моих ног или мертвою у ваших!

Царедворцы, устремя взоры к небу, сказали:

— Клянемся!

Тогда Петр, прослезясь, обнял и трижды поцеловал каждого в губы.

— Вот, сударыни, — обернулся он к дамским персонам, — вот истинные герои! Смотрите на них, осыпайте их цветами. Государь, имеющий вокруг себя друзей со столь рыцарскими сердцами, может почитаться счастливейшим из смертных.

Воронцов, Трубецкой и Шувалов, рыдая, бросились лобызать руку, указывающую на них.

— С Богом, друзья мои! Скачите, не теряя ни минуты!

И царедворцы, не теряя ни минуты, захватив лучших императорских лошадей, поскакали в придворной карете в Петербург приносить присягу Екатерине II.

Первую весть из столицы привез поручик Преображенской бомбардирской роты, приехавший в Петергоф с фейерверком.

В девятом часу утра он слышал в своем полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая Екатерину Алексеевну царствующей императрицей.

— Вы слышали это своими ушами, сударь?

— Своими ушами, ваше величество, но я не обратил внимания, так как торопился с фейерверком.

После этого известия лейб-хирургу пришлось немедленно дать императору успокоительного стального порошка.

— Чего в печь стали? — крикнул на матросов поручик бомбардирской роты. — Выгружайте, дьяволы, фейерверк! Выгружайте фейерверк!

Екатерина, умевшая угождать людям, позаботилась о прекрасном зрелище для своего супруга-именинника.

Петр замахнулся испанской тростью:

— Убирайтесь вы, сударь, в преисподню со своим фейерверком!

Миних, бывший в свите, сказал:

— Надо разослать гусар и ординарцев по дорогам, чтоб разведку делали.

Шефы ингерманландцев и астраханцев приказали адъютанту скакать в Петербург к полкам с объявлением «в самой скорости выступить им в Раниенбаум».

Тайный секретарь Волков стал диктовать четырем писцам именные указы к гвардии и народу. Петр, не глядя, подписывал их на поручне канального шлюза.

Отправили полковника в Кронштадт за тремя тысячами солдат, а вслед за полковником отправили туда же генерала, чтоб «удержать» за государем «эту крепость».

Прусский посланник посоветовал императору бежать в Нарву к войскам.

А толстая Воронцова еще дальше:

— Прямо в Голштинию, в вотчину свою, к Фридерику, другу нашему, под покров.

— Нет, господа, не в Нарву и не в Голштинию, а в Петербург, — присоветовал Миних, этот старый тигр, старая змея, старая лисица и старый осел.

— Куда? — переспросил Петр.

— Поверьте, государь, если вы явитесь храбро и неожиданно перед гвардией и народом, вы склоните их на свою сторону. Так поступал Петр Великий, ваш дед.

Лейб-медик дал императору принять второй успокоительный порошок.

Проглотив его, Петр сказал:

— Я решил, друзья мои, защищаться здесь до последней капли своей крови и до последнего человека.

И, послав в Ораниенбаум за голштинцами, побежал к римскому фонтану, бьющему из плоской вазы, чтобы намочить платок.

Повязал им лоб.

А через минуту содрал повязку и бросил прочь.

Вдруг стали подкашиваться ноги.

Кликнул:

— Романовна, где же ты ходишь!

И оперся на ее жирную руку.

И сказал жалобно:

— Я очень хочу кушать.

Принесли бутербродов, какого-то мяса и несколько бутылок вина; поставили на деревянную скамью. Тем же жалобным голосом спросил:

— А где же все наши друзья?

— Верно, гуляют по аллеям или еще где, — сказала Воронцова, не глядя в глаза.

Посланные к Екатерине и в разведку, и к полкам не возвращались, а дамские персоны укрылись в нагорном дворце, боясь не столько оказаться посреди баталии, сколько оказать внимание императору, чьи дела были плохи.

Глотая мясо большими неразжеванными кусками, сказал:

— Она будет дурой, если не смирится… Черт с ней, не больно жаль! Пусть на себя пеняет, коли проткнут шпагами.

— Уж верно проткнут, — заключила Воронцова, не глядя в глаза.

Ел и пил с жадностью, но руки дрожали не от того.

В восемь часов вечера генерал фон-Левен привел из Ораниенбаума белоштанных голштинцев.

Пехоту разместили близ моря на террасе в обширном зверинце, занимавшем до шести квадратных верст.

Кавалерия рассыпалась вдоль парка.

Были даже пушки, но без снарядов.

— Ваши порошки, сударь, имеют прекрасное действие, — сказал император лейб-медику, — если они не вредны для здоровья, я готов проглотить еще один.

И, проглотив третий, принял решение не давать боя в Петергофе.

Наконец около десяти часов вечера прибыло известие от генерала, посланного в Кронштадт: крепость сохраняла верность.

Император стал прыгать и бить в ладоши.

— А как, Романовна, быть нам с голштинским войском? — спросил у толстой фрейлины. — Может, ему обратно маршировать?

— Пущай маршируют, — согласилась та; и еще посоветовала благоразумно: — Да и кафтан бы ты, что ли, надел гвардейский, а ленту прусскую и сей проклятый мундир скинул.

— Это так! — воскликнул Петр. — К черту их!

Кухню, погреб и прекрасных персон приказано было грузить на суда.