Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— На елевацию бросать шпаги, — повелительно взлетела испанская трость, — дабы конфузить, черт побери, нападающих!

А когда изнеженные, не привыкшие к экзерцициям гвардейцы падали от изнеможения, из-под знамёни раздавался сердитый визг:

— Бабу убрать, а на то место поставить солдата.

С прогнившего неба стекало что-то похожее на холодный липкий гной.

Ветер свистел.

В Петербурге праздновали заключение «вечного мира» с Пруссией. По окончании стола Петр, пошатываясь, направился во вторую аванзалу, чтобы оттуда смотреть фейерверк.

Господа иностранные министры и вся русская нация, как называла, помнится, Екатерина толпу придворных, сопровождали императора, прославленного стихотворцами.

В бесчисленных одах рядом с Великим Дедом был поставлен и Великий Внук, который «с самого восшествия своего на престол не пропускал ни единого дня без излияния новых милостей или не подавал существительных опытов отеческого своего о пользе подданных попечения и глубокого в государственные дела проницания».

Так, по крайней мере, писала современная газета. Ночь была теплая. Ползли тучи, похожие на громадных черных тараканов.

Екатерина стояла с повисшим носом. Император только что во всеуслышанье, через весь стол, крикнул ей «дуру»!

Княгиня Дашкова, раздувая расплюснутые ноздри, утешала свою подругу примерами из римской истории.

— Когда Антоний, — говорила она, — приказал выставить на трибуне отрубленную голову и руки Цицерона, римлянам казалось, что они видели не лицо Цицерона, а образ души Антония.

Но Екатерине было не до римских примеров.

— Точно так же и сегодня, — не унималась маленькая княгиня, — когда государь перед всем светом обозвал вас «дурой»…

— Ах, не будем об этом вспоминать, — попросила робко Екатерина.

— Нет! Нет! — вспыхнула княгиня вдавленными злыми глазенками. — История этого никогда не забудет.

У Екатерины окончательно повис нос.

Почему-то и до сих пор самые искренние друзья и приятельницы, желая нас в несчастье приободрить и утешить, выбирают для этого дашковский способ; таким образом, если до приободренья мы всего-навсего были в скверном расположении духа, то после, обычно, имеем сильное желание залезть в петлю.

Тучи ползли, как громадные черные тараканы.

Император визжал:

— Сегодня, господа, его величество король датский имеет 69 эскадронов кавалерии и 59 баталионов дрянной пехоты, а через три месяца, черт побери, — пьяный императорский язык заплетался, — черт побери!.. я даю вам слово самодержца, черт побери, что его величество король датский, черт побери, будет иметь вот это.

И, сделав большую фигу, Петр III показал ее иностранным министрам и всем чинам первых трех классов, приглашенным на празднование «вечного мира» с Пруссией.

— Генерал Румянцев, черт побери, под моим командованием, черт побери, сделает из ихнего Сен-Жермена куру в лапшах! — визжал император, брызгая слюной.

Фридрих II, извещенный о геройских намерениях своего друга и брата, писал в Петербург:

«Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским. Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у вашего величества; но эти русские, чувствуют ли они свое счастье» .

«Могу вас уверить, — успокаивал Петр III заботливого короля, — что когда умеешь с ними обходиться, то можно быть покойным на их счет. — И восклицал в письме: — Ваше величество! Что подумают обо мне эти самые русские, видя, что я сижу дома в то самое время, когда идет война в моей родной земле» .

Так внук Петра I называл Голштинию. Незадолго до празднования «вечного» мира император распорядился:

— Отправить моих лошадей к армии в Кольберг.

Теперь очередь была за лейб-гвардией, которая только того и желала, как бы поскорей пролить свою кровь за петербургской околицей.

Ползли тучи.

Император, подобно трагическому актеру, поднял руку над головой.

Тогда выпалили пушки и грянули четыре хора полевой музыки, давая сигнал «зачинать фейерверк».

Проходя по набережной Большой Невы, пьяный гвардейский сержант Алексей Орлов сказал пьяным измайловцам, окружавшим его:

— Эк, какие громогласные шумы! А чего, братцы, празднует царь, этого я никак в ум не возьму, не то с Пруссией мир, не то новую войну с Датским королевством.

Пьяные измайловцы стали въявь ругаться среди людской тесноты.

Преображенский гренадер в шапке с брусничным верхом по цвету воротника, носа и щек, торчащих буграми, пригрозил кулаком растреллиевскому дворцу.

В эту минуту был зажжен ящик с тысячью ракет.

Огни образовали радугу, как небесный знак Союза, Дружества и Примирения.

Вслед за тем на воздух было брошено множество лусткугелей с блистающими звездочками.

Алексей Орлов, потирая рубец, пересекавший тяжелую скулу, сказал некстати:

— А нам подыхать за какой-то Шлезвиг, бесову землю.

Разноцветные огни образовали остров, изрезанный двенадцатью пальмовыми аллеями и огражденный прекрасными перилами и мраморными столбами, на которых лежали трофеи или знаки побед и высился сосуд с масличной ветвью. На сосуде была латинская, из Виргиния, надпись.

— Э-э-эх, — вздохнул Преображенский гренадер, — кабы нам да в этом огороде цветки помять со своими бабами.

— А вот тебе, дурню, и бабы, — сказал Орлов.

Из одной пальмовой аллеи явилась к сосуду фейерверкная Россия, а из другой фейерверкная Пруссия в королевской мантии. Подав друг другу правые руки, левыми они стали поливать масличную ветвь, пока та не превратилась в красивое дерево, шумящее огненными листьями и плодами.

— Глупостями нас тешат, — сказал Орлов, — чтоб с охотою лейб-гвардия на датский штык лезла. Ан, не дурни!

Преображенский гренадер, ворочая буграми щек, опять показал кулак растреллиевскому дворцу.

Пьяные измайловцы опять въявь ругали императора среди людской тесноты.

На огненном острове, как по мановению ока, вырос огненный храм Мира, украшенный статуями. Пришла богиня. На голове у нее был венок, в левой руке масличная ветвь, а под пазухой рог изобилия. Огненные реки приводили в движение крылья и колеса, рассыпающие звезды. Богиня соединила лентами голубого и померанцевого цвета вензеловые имена Петра и Фридриха. Били высокими струями огненные фонтаны.

Измайловцы разинули рты, Преображенский гренадер ворочал буграми щек. Рядом с храмом Мира вырос замок Непоколебимого Спокойствия, на крыше его сидела Минерва, подле нее — Благополучие.

По небу ползли тучи, как огромные тараканы, — серебряные, голубые и померанцевые.

— А что это за псы бешеные? — спросил Преображенский гренадер про «швермеров», которые, олицетворяя смятение и беспорядок, прыгали и летали, крутя пунцовыми хвостами и хвостиками.