Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Вельможи несли короны и ордена.

Ехал всадник, одетый с ног до головы в латы.

На Петре III был ратиновый кафтан без пуговиц; нижние края круглых обшлагов и рукава камзола были обшиты белыми плерезами; шпага и трость — затянуты черным ратином; на замшевых башмаках — черные пряжки; на руках — черные перчатки; чулки — гарусные; сорочка не имела манжет; шляпа была обвязана длинным, развевающимся по ветру флером; с плеч свисал черный плащ, который несли камергеры; их было 12; каждый держал в левой руке зажженную свечу.

На брюхатой Екатерине тоже был печальный ратиновый кафтан с узкими рукавами и тесным воротом; большая креповая каппа ниспадала на платье.

Шлейф императрицы, имеющий четыре аршина длины, несли в руках. В схожих костюмах шествовали за гробом и прочие дамы, отличающиеся друг от друга длиною шлейфа: персоны первых двух классов имели шлейфы по два аршина, третьего класса — по полтора, а четвертого и пятого — по аршину.

Неаполитанские лошади в черных бархатных попонах выступали так, словно прекрасно понимали, кого и куда везут.

Уже через полчаса императору стало невыносимо скучно.

Под ногами похрустывал лед.

Петр оглянулся: старые, дородные, благообразные камергеры с важными и скорбными рожами несли плащ его.

Петр умедлил шаг.

А неаполитанцы в бархатных попонах не умедлили.

Вскоре между колесницей и императором образовался порядочный, шагов на девяносто, прогал.

Шествующие недоуменно переглядывались.

Вдруг император, будто спохватившись, кинулся со всех ног догонять покойницу.

Дородные камергеры от неожиданности выпустили из рук черный плащ.

Он взмывался над бегущими, как пиратский парус.

Господа камергеры, дородные и благообразные, припустились за императором.

Пыхтя и отдуваясь, стали они на бегу ловить проклятую извивающуюся материю.

Неуклюже прыгали.

Жгли друг друга свечами, которые держали в левых руках. Ругались.

Первым шлепнулся обер-камергер граф Шереметьев.

Уж очень усердно прыгал. Застонал:

— Ох, батюшки, ох, ребрышко поломал. Тише, дьяволы проклятые, тише! Ох, подавите! Ох, окаянные, ох, жалости в вас нету. Господи, прими душу мою грешную!

На графа Шереметьева сначала повалился пузатый Голицын, за ним Куракин, третьим Строганов.

Император, обернувшись, взвизгнул:

— Мала куча!

Черный плащ трагически развевался над его головой.

Улица надседалсь от смеха.

— Государь-то наш записался кровию своею князю бесовскому и всем бесам в службу, — сказал поп людской тесноте.

Таков был последний путь Елисаветы.

Буржуазный историк сообщает:

«В вотчинах стат. сов. Евграфа Татищева (сына знаменитого Василия Никитича) и гвардии поручика Петра Хлопова, в Тверском и Клинском уездах, крестьяне отложились от помещиков по научению тверского отставного подьячего Ивана Собакина, у Татищева хоромы срыли и разбросали, у Хлопова — дом и житницы с хлебом, и оброчные деньги разграбили, а помещикам своим приказывали сказать, чтоб они к ним не ездили, приказчиков и дворовых людей хотели побить до смерти и из вотчин выбили вон. Вслед за тем поступили донесения от прокурора московской губернской канцелярии Зыбина — о возмущении его белевских крестьян; от княгини Елены Долгорукой — о возмущении галицких; от капитана Балк-Полева — каширских и епифанских; жены полковника Дмитриева-Мамонова — волоколамских. У Татищева возмутилось 700 душ, у Хлопова — 800, у Зыбина — 350, у кн. Долгорукой — 2000, у Балк-Полева — 950, у Афросимова — 650, у Дмитриева-Мамонова — 400. Кроме того, в Волоколамском уезде, в сельце Вишенках, староста и крестьяне с дубьем пришли в дом помещицы Эрчаковой, ругали ее и выгнали из сельца. В Сенат явилось четверо крестьян Татищева с жалобою на помещика, что он немалое число из них развел в другие свои деревни и берет к себе в дворовые люди; остальные всегда на его работе, и взыскивает с них оброк с прибавкою и рекрутские деньги. Сенат велел этих крестьян наказать нещадно плетьми».

— Ваше величество, в Петербург прибыл чрезвычайный посол короля прусского.

Император, вытянувшись в линейку перед мраморным бюстом Фридриха II, завизжал:

— Его величеству королю прусскому виват!

— Виват! — выкатив глаза, провопили генерал-прокурор Глебов и тайный секретарь Волков.

Петр легко вспрыгнул на канапе и, обняв мраморный бюст короля, порывисто трижды поцеловал его в тонкие хитрые холодные губы.

Глебов и Волков, как и следовало ожидать, с меньшим удовольствием, но с еще большей горячностью, обслюнявили мраморное плечо героя.

В инструкции, которую перед отъездом из Пруссии получил от короля чрезвычайный посол барон Гольц, было сказано: «Доброе расположение русского императора позволяет надеяться, что условия (мира) не будут тяжки. Я вовсе не знаю видов императора в точности; все, что мне о них известно, вращается около двух главных пунктов, а именно: что дела Голштинские, по крайней мере, также близки к сердцу императора, как и дела русские, и, во-вторых, что он принимает большое участие в моих интересах» .

А вот каков был второй пункт инструкции: «Если они захотят оставить за собою Пруссию навсегда, то пусть они вознаградят меня с другой стороны» .

Впрочем, на компенсацию король не очень рассчитывал.

После аудиенции барон Гольц последовал за императором в церковь.

— Этим дуракам, — и Петр мотнул головой в сторону священников, — я решил, дорогой барон, обрезать гривы и бороды. Также я одену их в сюртуки. Мне, черт возьми, несносно всякое варварство, всякая азиатчина. Что может быть глупей этих женских юбок на людях, рожденных для штанов?

Петр не умел разговаривать тихо.

Кроме того, он не умел разговаривать, стоя на месте.

Чрезвычайный посол едва поспевал за императором, расхаживающим во время службы длинным прыгающим шагом по коврам, закапанным воском.

— Ну, скажите, дорогой барон, да разве это храм?

Это капище! Черт знает, кого они только не понавешали на стенах. Чистая картинная зала. Как бы смеялся, сударь, такому идолопоклонству ваш просвещенный монарх. — И помахав вокруг себя руками, добавил: — Я уж приказал изготовить указ, чтобы все церкви в моей империи были очищены от всякого хлама.

Хор запел «иже херувимы».

Все опустились на колени.

— Смотрите на них, дорогой барон, любуйтесь ими, этими азиатцами!

И, захохотав, Петр выбежал из церкви, увлекая за собой чрезвычайного посла короля прусского.

Толстая Воронцова храпела под одеялом. Она влезла в него с головой, как в мешок.

А у Петра не было сна в глазах. Суета мыслей, прозрачность, легкие веки — бессонница! Мучительно хотелось разговаривать. Болтунам он понятен. Так курильщики, пьяницы и картежники понимают друг друга.