Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Петух сказал:

— Оттаять бы сколько-нибудь, господин дохтур, а потом и в команду.

В госпитальный двор въехали бодрой рысцой пятые по счету дровни с героями Егерсдорфской баталии.

Мушкетер, находящийся при провожании их, не успел и рта открыть, как медицинский служитель, замахав руками, принялся на него орать.

— Поворачивай, сатана! Поворачивай! Вези восвояси в команду.

На обратном пути наинесчастнейшая поклажа, в верхнем ряду которой лежал неподвижный, как полено, Петух, уже не стонала; только смердела.

На широкой Литейной улице, имеющей сплошь строение деревянное, пегая коняга скончала жизнь свою.

Была стужа с ветром.

Щуплый капрал и возница в мерлушечьем тулупчике, глядя на четвероногого покойника, молча прыгали с ноги на ногу и хлопали себя по бокам закоченевшими руками; так глупые куры бьют крыльями, когда озорные ребята бросают в них камнями.

Кто-то с дровен сказал совсем тихо:

— Конец нам.

В эту минуту из-за угла шестерка варварийских жеребцов в мелкую гречку вынесла карету.

На запятках ее, на козлах и на подножках были солдаты во всем вооружении; взвод рейтар лейб-гвардии конного полку на вороных конях размашистой рысью следовал на коротком расстоянии.

В карете, как нетрудно догадаться, сидел государственный преступник.

На следующий день рано утром Екатерина получила такую записку от Станислава Понятовского: «Граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей; с ним арестован — ваш бриллиантщик Бернардо Елагин и Ададуров» .

Елисавета сказала валявшейся у нее в ногах великой княгине:

— Встань.

Екатерина замотала головой и, обхватив руками теплые тупоносые, отороченные черным мехом башмаки императрицы, уткнулась в них мокрым от слез лицом.

Петр Федорович скорчил презрительную гримасу.

— Встань, — во второй раз сказала Елисавета.

Провинившаяся еще крепче обхватила опухшие ноги.

Петр Федорович шепнул Александру Шувалову:

— Притворничает.

У начальника Тайной канцелярии дернулась правая сторона лица.

Елисавета сказала в третий раз, но не повелительно:

— Встань.

И добавила:

— Быстрая вошь первой попадает на гребешок.

Екатерина в голос, по-русски, завыла.

Петр Федорович презрительно фыркнул.

Императрица строгим глазом чиркнула по его фигуре, напоминавшей червя, но не ползущего по земле, а воткнутого в нее.

Было далеко за полуночь.

— Сделай дружбу, Александр Иванович, — попросила Елисавета, — придвинь-ка мне стулец.

Шувалов подскочил с тяжелым золотым креслом.

— Благодарна тебе, граф.

И грузно села и укуталась в тальму, и насупила наведенные брови:

— Не залыгай меня только, ради Господа, ваше высочество. Говори по чести и сердцу. Врать-то ведь не из чего.

Екатерина без слов подняла жалкие молящие глаза.

«И горазда ж точить слезы, — подумала допрашивающая, — у, змея!»

А сказала почти ласково:

— Ладно уж! Вижу, ваше высочество, твое чистосердечие.

Петр Федорович сделал едкую мимику.

Часы, стоящие на золотом столике в простенке узкой и длинной комнаты, пробили половину третьего.

Несколько выждав, Елисавета спросила нестрого:

— Сколько ж цидул ты написала фельдмаршалу и по какому каналу шли они от тебя?

— Три, — пролепетала Екатерина.

В длинной комнате, кроме золотых столиков в простенках да нескольких кресел с высокими спинками, стояли еще китайские ширмы в больших птицах с красными клювами.

Екатерина сразу же догадалась, что за ширмами упрятан Иван Иванович Шувалов.

Он полулежал на канапе с французской книгой.

Императрица привыкла считать, что она не может обходиться без его советов, которые, чаще всего, бывали советами Петра Ивановича, ищущего низкой высоты власти.

— Да ты, ваше высочество, вспомни-ка, вспомни, — ласково уговаривала Елисавета, — может, какие цидули и в голове не остались? Может, поболе писала?

— Три! — прорыдала Екатерина.

Петр Федорович с едкой мимикой, из-за спины тетки, показал на пальцах — шесть.

Но Екатерина знала, что три политических письма Апраксиным сожжены и только три незначащих переданы начальнику Тайной канцелярии.

— Кинь, ради Бога, валяться-то в ногах, и выть оставь… Не баба, небось, из деревни, — сказала императрица.

И рукою показала на вазу, что стояла на золотом столике.

— В ней твои письма. Тебе, как думается, сколько их там будет?

— Три.

Это звучало, как клятва, как признание перед матерью, как раскрытие сердца. Но мера искренности была нарушена, и поэтому обман ощущался явно. Точно так в чрезмерном простодушии мы без труда обнаруживаем хитрость или в чрезмерной пылкости — ум холодный.

— А фельдмаршал показал, что ты, ваше высочество, к нему шесть писем слала, — протянула Елисавета, подышав на синеющие ногти.

Растерявшийся Апраксин действительно назвал эту настоящую цифру.

— Ну, говори, ваше высочество, с чистосердечием, как перед Богом.

— Три! — сказала Екатерина.

И потом чуть слышно, с молитвенным трепетом:

— Как перед Богом.

Петр Федорович с издевкою поднял глаза ввысь.

У Александра Шувалова запрыгала правая половина лица.

А из-за китайской ширмы лились безмятежные носовые звуки: Иван Иванович опочивал сладко.

— Хорошо же, ваше высочество, — погрозила Елисавета, — так как друг твой Апраксин ложно обнес тебя, я прикажу пытать его.

Екатерина не возражала.

«Хоть пей ее, змею, хоть ешь, хоть ножом режь! — злилась императрица — У, тварь!»

— Ведь тебе, сударыня, воспрещено писать; а ты что? В какие дела мешаешься? А, сударыня?

Екатерина вместо ответа снова повалилась в ноги, целовать и обливать слезами тупоносые башмаки.

— Что это, сударыня, за обычай у тебя азиатский? Откудово б ему? Не по-брауншвейгски то. Изволь встать.

И грубо, прямо из-под губ, чмокающих жалко, из цепляющихся пальцев, выдернула опухшие ноги.

Петру Федоровичу очень захотелось плюнуть в свою супругу. А плеваться он умел изрядно, длинной струйкой сквозь редкие передние зубы.

Елисавета спросила:

— А через какой, значит, канал шли от тебя письма к фельдмаршалу?

— Через канцлера, государыня. Все три через него.

— Так, так! Канал верный… А теперь, друг мой, исполни по моей большой просьбе, учини откровенность про его прожект.

— Про какой, выше высочество, прожект?

— Будто и не ведаешь.

— Нисколько не ведаю, о каком прожекте изволите говорить, ваше величество.

Бестужев в первые же дни ареста исхитрился через музыканта своего сообщить великой княгине, чтоб поступила она «смело и бодро с твердостью, так как все нарочитые бумаги ко времени им сожжены, а подозрениями одними ничего доказать неможно».