Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Понятовский сказал, улыбаясь:

— Нашего друга Алексея Петровича меньше всего можно сравнить со спартанцем Пэдоретом.

— Я что-то не помню про него.

— Когда этого человека не выбрали в число трехсот лучших, составляющих царское окружение, он шел к дому с сияющим лицом, радуясь, что в отечестве нашлось триста граждан лучше его.

Понятовский был остроумен в разговоре блеском чужого ума и литературной фразы.

— Да, я тоже думаю, что Алексей Петрович не Пэдорет, — согласилась Екатерина, — во всяком случае, мой друг, поблагодари канцлера за его добрые намерения относительно меня.

И, достав из столика золотую табакерку со своим портретом, добавила:

— Алексей Петрович знает, что я бедна. Скажи ему, мой друг, что за мной, Бог видит, не пропадет золотой сервиз. Величие и богатства вельмож составляют славу их государей. Такие у меня мысли. Передай и это, мой друг.

28 сентября в армии состоялся военный совет. Первоначальная мысль о наступлении на Либаву была решительно оставлена.

«Суровость времени и недостаток в здешней земле провианта и фуража, равно как изнуренная совсем кавалерия и изнемогшая пехота суть важнейшими причинами, кои меня побудили, для соблюдения вверенной мне армии принять резолюцию через реку Неман перебраться и к своим границам приближаться» , — доносил в Петербург фельдмаршал Апраксин. И победоносная российская армия, заколачивая пушки, бросая, затопляя и сжигая припасы амуниции, пороха, бомб, патронов, ружья и протчего, побежала в отечество свое от разбитых при Грос-Егерсдорфе пруссаков.

Много позже, неловко оправдываясь перед историей, императрица Екатерина II писала: «Старались распустить слухи, будто он пошел назад вместо того, чтобы идти вперед, потому что желал сделать угодное великому князю и мне» .

«В учрежденной при дворе ее императорского величества конференции, ея величество присутствуя высочайшею своею особою объявить изволила, что понеже предпринята армиею неожиданным образом ретирада натурально наносит не токмо здешнему оружию бесславие, но и собственно высочайшей ея величества чести и славе чувствительное предосуждение, и отзываясь о всем том весьма неудовольственным образом, повелела, чтоб конференция так как пред самим Богом и по своей присяге представила ея императорскому величеству свое мнение».

Конференц-секретарь Дмитрий Волков объявил:

— Чтоб каждый член конференции, мнение свое в вышеизложенном важном обстоятельстве особливо запечатав, ея императорскому величеству подал.

Нелицемерные друзья фельдмаршала предавали его следующим образом:

«…для наискорейшего всего того поправления мнилось бы ни часа не мешкая отправить к генерал-фельдмаршалу указ, которым бы ему повелелось команду над армией сложа немедленно в Ригу ехать и оттуда без дальнего указа никуда не отлучаться… сколь скоро фельдмаршал Апраксин в Ригу прибудет то слабейшие мнится надлежало б равномерно ж кого-либо из фельдмаршалов отсюда с приличным числом протчаго генералитета туда отправить для держания над ним военного суда…»

«…ево для ответу призвать сюда, поруча команду генералу Фермору…»

«…повелеть судить о чем дать знать союзных дворов послам и министрам, что оный фельдмаршал в слабых своих поведениях достоин быть под судом…»

«…ево велеть тотчас отправить в Ригу и тамо, пока высочайшим вашего императорского величества указом что об нем определенно будет, быть ему. За подписанием высочайшего вашего величества ручки инструкцию от него отобрав, отдать тому, кто на ево место определится».

Апраксин, обвиненный в государственной измене, был арестован и перевезен в урочище Три-Руки.

Была стужа с ветром. По Невской перспективе пегая коняга волокла тяжелые дровни. Солдаты в наинесчастнейшем состоянии — раненные тяжело и тяжело больные жестокими лихорадками и прилипчивыми горячками, как определяла нехитрая медицина, были навалены на дровни большой плотной грудой. Словно поленья.

Старенький щуплый капрал, до костей промерзший под недлинной васильковой епанчой, сопровождал несчастливых.

Дровни смердели.

В верхнем ряду этих людей, наваленных как поленья, лежал Петух. Его трудно было бы опознать: щеки оползли, нос из репки превратился в сморщенную горошину, а вместо левого глаза зияла черная дыра.

Дровни стонали.

Возле Анического дворца, выстроенного графом Растрелли для обер-егермейстера, пегая коняга повалилась в жесткий снег.

Возница в мерлушечьем тулупчике, покрытом зеленой китайкой, принялся неторопливо крутить четвероногой страдалице жидкий хвост, видимо, для придания сил и мужества.

Щуплый капрал ворчливо учил:

— Да как ты, леший, крутишь-то? Да разве так люди крутят?

Петух сказал:

— Поморозите нас, диаволы! Всех поморозите.

Кто-то из несчастливых просто добавил:

— Паршуков вона уже помер, а Гришка безрукий кончается.

Петух стал глядеть своим единственным глазом, никак не похожим на веселую большую веснушку, в окна дворца, высящегося четырьмя жильями над высокими насыпными берегами замерзшего пруда, что серебрился широким лезвием вдоль перспективы.

— Там, в светлицах ихних, небось, тепло, — сказал Петух. — Им чего помирать!

Коняга, приведенная кнутом, вожжой и выкручиванием хвоста в состояние сравнительной бодрости, сначала села на тощий заиндевелый зад свой, потом, пошатываясь, встала на ноги.

К госпитальному дому щуплый капрал доставил смердящие и стонущие дровни часа через три.

— Куды привез? Куды? Чтоб тебя пополам! — заорал выбежавший на крыльцо медицинский служитель. — Поворачивай! Поворачивай, с Господом Богом! Да живо!

Во дворе госпитального дома стояло еще трое дровен с наинесчастнейшей поклажей.

— Поворачивай, сатана! Поворачивай! — орал медицинский служитель.

И верно, госпитальный дом был набит солдатскими полутрупами до краев. Больные жестокими лихорадками и прилипчивыми горячками и тяжело раненные валялись, вперемешку, на койках и на полу, в покоях и в сенях.

Ямой зловоний можно было бы назвать госпитальный дом.

— Мы ж к вам, господин служитель, не так чтобы многих и доставили, — нерешительно уговаривал закоченевший капрал, — их, господин служитель, в пути довольно померло! Ей, ей, не вру! Господин служитель, коли счесть, может, и до половины померло.

— Поворачивай, сатана, поворачивай! Вези обратно в команду.

Те, из несчастливых, которые могли шевелиться, оттирали заиндевевшими епанчами белые носы и щеки.