Анатолий Мариенгоф - Екатерина

А про Бестужева сказал: «Пусть сидит в деревне и выдумывает жизненные эликсиры; он с женою моею был смигнувшись, ее сочувственник, черт с ним!»

Смертельно больной граф Петр Иванович Шувалов, пожалованный Петром III в фельдмаршалы, приказал, на изумление жителям, тащить себя по морозным улицам на парадной постели из собственных светлиц, отдаленных от дворца, в дом нового генерал-прокурора и генерал-кригс-комиссара Глебова, живущего в самой близости от императора.

— А то его величеству далече скакать ко мне за принципиями, — объявлял российский Цицерон, болезнями распятый на перине.

Но шуваловским секретарям, писчикам и копиистам, заполнившим все углы просторного глебовского дома, не долго пришлось поскрипеть перьями для «новой эры»: 4 января Петр Иванович испустил дух.

— Чего так поторопился за тетушкой? — сказал сердито император.

Украшенный фестонами и гирляндами гроб с телом Елисаветы на шесть недель выставили в большой зале деревянного дворца, что помещается на углу Адмиралтейского и Мойки.

Потянулись зеваки.

Екатерина, бывшая на седьмом месяце беременности, почти не отходила от гроба.

Ее видели то молящейся, то вздыхающей, то льющей слезы «по доброй и великой Елисавете, матери отечества», — другими словами она не называла покойницу.

Когда Юлий Цезарь приказал поставить на пьедесталы сброшенные с них изображения Помпея, Цицерон сказал, что Цезарь своим прекрасным поступком не только восстановил статуи своего врага, но еще в большей степени утвердил свои.

Об этом Екатерина читала.

К покойной императрице она, возможно, и испытывала некоторое чувство благодарности, но скорее за уход ее в Царствие Небесное, чем за ее царствование земное, чересчур затянувшееся.

Однако, как известно, из чувства благодарности, даже не столь парадоксального в этом случае, обычно вздыхают не очень уж глубоко, а слезы только роняют, но не льют; разумеется, если делают это искренне.

Но тем-то и страшно лицемерие, что оно завоевывает немудрые души и сердца (а таких большинство) во всяком случае не хуже, а может быть, и лучше, чем скромная правдивость.

Плохо забальзамированный труп императрицы стал смердеть.

Зловоние качало гвардейцев, стоявших в карауле.

Дамские персоны, посозерцав покойницу считанные минуты, валились без чувств.

А беременная Екатерина, вся в черном, коленопреклоненная, с опухшими от слез глазами, как закаменела у гроба.

— Вот и хорошо, пусть нюхает, пусть нюхает! — потирал руки император. — Может, даст Бог, и сама подохнет от вони.

— Нет, пожалуй, не подохнет, — с грустью отвечала толстая Елисавета Воронцова.

— Ты так думаешь, драгоценный конфект мой? В таком случае ее нужно поскорей на костер. Она не иначе, как истинная ведьма.

А французский посланник барон Бретэль спешил с депешей об Екатерине:

«Никто усерднее ее не исполняет установленных греческою религиею обрядов относительно умершей императрицы, — сообщал он в Париж, — эти обряды очень многочисленны, полны суеверий, над которыми она, конечно, смеется; но духовенство и народ вполне верят ее глубокой скорби по усопшей и высоко ценят ее чувство».

Император, зажав нос в кулак, раз в день длинным прыгающим шагом подходил к гробу.

— Галстук, галстук, черт побери! — сверкая почти желтыми глазами, визжал он на измайловца, стоявшего в карауле. — Я тебя, сукина сына, научу галстук повязывать!

Петербургский житель-зевака, допущенный к пышному гробу «матери отечества», глазел со страхом и удивлением на Петра III.

— Букли! Букли! Кто ты есть, черт побери? Солдат или глупая баба с рынка? Неряхи слюнявые!

Так император величал лейб-гвардию.

И словно был не перед гробом со смердящим трупом, а в зале танцевальной, — принимался перемаргиваться с дамскими персонами:

— Ах, мои сладчайшие сахары!

И чтобы смешить их, не вынимая носа из кулака, передразнивал сначала долгобородых тучных попов, истово молящихся за упокой души, потом брюхатую Екатерину, делающую из себя «фигуру скорби».

Петр III задрал маленькую голову.

Сенат не дышал.

Голос у императора был противный, визгливый.

— Париж, Лондон, Вену и Москву не иначе сравнить имею, как с людьми зрелого века, а Санкт-Петербург разумею младенцем. Где же это видно, чтобы дите было без попечения? Строение столицы происходит весьма обширно и, по большей части, весьма глупое, как бы азиатское. Прошу, господа сенаторы, пресекая глупость, ограничивать строение деревянное и производить каменное, хотя не очень пространно, но регулярно, и поболее в вышину, нежели в широту.

И сразу же вслед за тем, даже воздуха не глотнув, взвизгнул:

— Дворянам, господа сенаторы, службу продолжать по своей воле, сколько и где пожелают.

У сенаторов заняло дух.

— А как военное время будет, — добавил император, — то все господа дворяне должны явиться на том основании, как сие есть в Лифляндии.

И вышел из залы длинным прыгающим шагом.

Генерал-прокурор Глебов прохрипел:

— Милостивцу нашему, государю Петру Федоровичу, даровавшему российскому дворянству вольность, воздвигнем, господа сенаторы, золотую статую.

— Золотую статую! Золотую статую! — подхватили князья Трубецкие Никита Юрьевич с сыном, а за ними и оба Воронцова, и оба Голицына, и Александр Шувалов, и Бутурлин, и Неплюев, и Жеребцов, и Кастюрин, и Сумароков, и Одоевский.

На другой день явился перед императором Правительственный сенат в полном составе своих членов; их была чертова дюжина.

Когда Глебов говорил о статуе, у Петра по спине бегали мурашки.

Но ответ дал самый неожиданный:

— Сенат может дать золоту лучшее назначение.

И шутовски задрал маленькую голову.

— А я своим царствованием, господа, надеюсь воздвигнуть более длительную память в сердцах моих подданных.

И несколько помолчал. Сенаторы переминались.

«Чем бы еще подивить их?» — искал Петр; и тут счастливо вспомнил понравившуюся ему фразу из книги, что часто валялась раскрытой на столике у Екатерины:

— Право, господа сенаторы, для меня приятней, когда меня будут спрашивать, почему мне не поставили золотую статую, чем спрашивали бы, почему мне ее поставили.

О дне похорон Елисаветы жители Петербурга были извещены герольдами.

Серебряный гроб был поставлен на великолепный катафалк, украшенный фигурами, живописными картинами, барельефами и резьбой. Все это прославляло имя Елисаветы и деяния Петра Ивановича Шувалова, так бы, верно, подумал знаменитый сенатор, будь он жив.

Первым гвардейский полк открыл «печальное шествие».

За преображенцами следовали попы, выстроенные попарно; их было 300.