Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Но разбудить Воронцову Петр боялся — стала бы ругаться.

Над кроватью висел в круглой золотой раме портрет прусского короля. Болтун завел с ним беседу:

— О друг мой и брат…

Минута требовала торжественного жеста и, барахтаясь в перине, император поднял руку над головой.

— …клянусь и клянусь тебе, что никогда свои деяния Петр III не подчинит эгоизму мнимого величия и выгодам коммерции.

— Да спи ты, ради Господа, чего раздрыгался? С каким чертом посреди ночи разговариваешь? Опять, небось, с Фридрихом. Вот велю, чтоб этот проклятый портрет в печь кинули, ей-ей, велю. Ни роздыха от тебя, ни покоя. Всю постелю выстудил. — Воронцова ругалась, не продирая глаз: — Чистой бес ты, вот кто!

Император притих, но ненадолго.

— Романовна, а Романовна?

И сказал с нежностью о храпящей туше:

— Как дите!

И, стараясь не дрыгать холодными ногами, возобновил шепотом прерванную беседу:

— Того б достойно, ваше величество, на кол посадить, кто объявит, что свою пользу я поставил впереди вашей.

Это так: Петр на самом деле и от земель королевских отказался, Пруссии и Померании, занятых русскими войсками, и корпусу Чернышева приказал драться за короля, и разоренным войной Фридриховым подданным щедро дал денег, и прусскому комиссариату сдал свои магазины и, наконец, сказал барону Гольцу, что с закрытыми глазами подпишет мирный трактат, который будет составлен рукою «друга и брата».

Так вскоре и случилось.

Посылая, по просьбе Петра III, свой проект в Петербург, Фридрих II писал: «Я отчаялся бы в собственном положении; но в величайшем из государей Европы… (доверчивый Петр сиял) … нахожу еще верного друга: расчетам политики он предпочитает чувство чести» .

Эта фраза, звучащая как обычная любезность, была в данном случае совсем необычна, потому что, вероятно впервые в истории, высказала столь удивительную правду.

Из Петербурга в Берлин мирный трактат, подписанный императором, был отправлен со следующими словами: «Надеюсь, что ваше величество не найдет в нем ничего, что могло бы относиться до моего собственного интереса, я не хочу, чтобы имели право сказать, будто я предпочел собственный интерес вашему» .

Так Петр при дневном свете повторил свой ночной бред.

Воронцова храпела.

Свечи стали огарками.

Воображение императора вложило в уста полотняного короля такую реплику:

«Друг и брат, варварские порфироносцы в такой же мере являют бесславие века, в какой мы, два просвещенных монарха, являем его славу».

Петр порозовел щеками, зловеще разузоренными оспой.

— Друг, брат и герой…

И принялся по-мальчишески хвастать энергическими приготовлениями своими к походу против датского короля, чтоб отомстить за старые обиды, нанесенные Голштинии.

Рябые щеки пылали.

Толстая Воронцова перекрестилась: «О Господи, никак Петер из ума вышел».

Боязно было выпростать голову: «Еще укусит!»

И подумала с тоской: «Ох, посадят моего рыцаря на цепь, уж верно посадят, да и меня еще, толстую дуру, к нему приклепают, уж верно приклепают».

И, с молитвой откинув одеяло, легонько потрясла императора за плечо:

— Петя!.. Петенька!..

Но император не почувствовал и не расслышал.

Петербургский рассвет растекался по спальной, образуя то там, то здесь безвлажные лужи, мутно-серые и мутно-желтые.

А Екатерина спала с капитаном Гришкой Орловым, цалмейстером артиллерийского штата.

Капитан был молод; впрочем, телом он был все же ближе к полной зрелости, чем умом, обещавшим оказать упорное сопротивление могуществу времени, которое можно назвать коварным скорее по отношению к нашим телесным силам, чем к мыслительным.

Капитан был синеглаз, толстошей, очень высок ростом, очень широк в груди и щеки имел пунцовыми шарами.

Чтобы сделать понятным, почему цалмейстер артиллерийского штата был столь почитаем и в лейб-гвардии, перечислим еще несколько его достоинств: во-первых, он водку пил из ковша; во-вторых, не разговаривал, а шумел; в-третьих, был вором казенных артиллерийских денег, которые пропивал с солдатами; в-четвертых, ведал, как говорили в Петербурге, «дирекцию веселостей».

Господина Монтескье Григорий Орлов не читал.

Когда он состоял адъютантом при покойном графе Петре Ивановиче Шувалове, т. е. без толку ездил верхом при его карете и без толку сидел в передних, то утешил себя и услужил патрону тем, что наставил ему рога с прелестной княгиней Куракиной.

Двор радовался, что Шувалов, которому раболепствовали, угодил в орловское рогатое стадо.

В этом же роде сказали и про Екатерину.

Словом, у капитана было большое рогатое хозяйство.

А господина Вольтера он тоже не читал.

О женщинах говорил так:

— Я неприхотлив, государи мои, не случись серебряной ложки, нахлебаюсь досыта и деревянной.

Из чего можно догадаться, что родственницами Екатерины по орловскому стаду были не одни принцессы крови.

Орловых было пять братьев.

О сержанте гвардии Алексее, третьем по счету, у биографа написано: «Никто не мог перемочь его ни в борьбе, ни в кулачной сшибке» .

Это, конечно, очень важно, особенно для личности, которая перед выходом на историческую арену, главным образом, «упражнялась» в питейных домах.

Но что поделаешь, если гвардия была настолько же прилежна к водке и разврату, насколько ленива ко всему остальному, не исключая и воинской славы, от которой бы она, однако, не отказалась, если б ее можно было добывать, не рискуя головой и не выходя за петербургскую околицу.

Княгиня Дашкова воскликнула:

— Ах, государыня, если не найдется патриотов среди мужчин, то женщина вонзит кинжал в голштинское сердце императора!

— Знаю, знаю, моя милая патриотка.

— Для души, которая предана отечеству и справедливости, эшафот — это награда!

— Да, это награда, — охотно согласилась Екатерина.

— Такая награда, ваше величество, от которой столь слабая женщина, как я, может быть, не найдет в себе мужества отказаться.

Екатерина, обняв пылкую патриотку, поцеловала ее в маленькие горящие глаза, которые хотелось бы назвать глазенками, несмотря на то, что они были скорее злыми, чем добрыми. Слишком глубоко втиснутые и несколько широко, от расплюснутого носа, расставленные, они придавали монгольскую характерность.

— Но все же, мой друг, я не столь ничтожного мнения о мужчинах, — возразила ласково Екатерина.

Разговор велся на французском языке, потому что княгиня Дашкова, урожденная Воронцова, младшая сестра толстой Елисаветы, связывала самые простые русские фразы, начав учиться родной речи только после замужества.

Не выпуская юную патриотку из объятий, Екатерина сказала как бы вскользь: