Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Я даже готова чем угодно поручиться, мой друг, что среди друзей вашего мужа без труда найдешь не одного и не двух с сердцем Брута.

Муж Дашковой служил вторым капитаном в Преображенском полку.

Княгиня согласилась с последней репликой.

— Я уверена, — сказала льстиво Екатерина, — что все они готовы пойти за вами, мой прекрасный трибун, в огонь и воду.

Выпрямившись во весь свой крохотный рост и раздувая широкие ноздри расплюснутого носа, княгиня воскликнула:

— Да! В том случае, если я их поведу в защиту вас, а это и значит: ради блага отечества и свободы!

Черная головка маленькой княгини была в такой же мере набита «Историями» Тацита и «Жизнеописаниями» Плутарха, в какой мере головы гвардейских офицеров свободны от них.

Потом приятельницы заговорили о датском походе.

— За благо России мы никогда не устанем проливать свою кровь, — заявила, картавя, Дашкова, — не отдадим и капли ее за обиды, нанесенные Голштинии в Северную войну.

И размашисто — по-гренадерски — зашагала, производя треск и грохот, так как пышные фижмы ее, увитые гирляндами из чайных роз, сдвигали и роняли французские стулья на золотых ножках.

Екатерина задумчиво нюхала табак, запихивая его в нос левой рукой, чтобы не провонялась правая, которую она давала целовать.

— Однако, милый друг, война состоится. Государь очень упрям. Ему кажется, что он в качестве владетеля голштинского не может существовать на свете без этого клочка Шлезвигской земли, забранной у его несчастного отца королем датским.

Екатерина несколько раз чихнула.

— Нет, ваше величество, этой войны не будет! — сверкнула злыми, широко расставленными глазенками маленькая княгиня, мужеподобная, несмотря на миниатюрность своего подвижного тельца и пышность фижм. — Мы не желаем умирать за голштинские интересы русского императора.

«Жаль, что она не так хороша собой, — подумала Екатерина, — потому что убедительность женских слов часто зависит не столько от логики, хотя бы она спорила с Сократовой, сколько, к сожалению, от формы нашего носа и еще более того — наших талий; уж верно, мы бы не часто имели успех над умами, если бы упускали случаи действовать на чувства».

Когда куранты Петропавловского собора били семь, император, как обычно, был уже на ногах.

С низкого грязного неба падало что-то мокрое.

Свистел ветер.

— На сегодня, сударь, довольно! — отнесся Петр к тайному секретарю Волкову. — Я и то, рассуждая о пользах коммерции, слишком долго находился промышленником и купцом. Я не смею, сударь, более воровать время у солдата.

Император принужден был сидеть, вытянув ноги, а ходить не сгибая колена, потому что чересчур крепко стягивал щиблеты.

Волков взглянул через запотевшее стекло на измайловцев, вытягивающихся в длинную линию:

— У лейб-гвардии, ваше величество, сердитые, по погоде, носы.

Петр взвизгнул:

— Если я не сделаю из них отличных солдат, клянусь небом, я обращу их в последнюю скотину.

И добавил:

— При покойной моей тетушке, они всего и годны были, что для караула возле печки. За двадцать лет, черт побери, мне не довелось видеть, чтобы какой-нибудь из полков гвардии экзерцировал при маленьком дождике.

Ветер свистел за окнами нового Зимнего дворца. О строителе его, графе Растрелли, современники так говорили: «Если у него и не было тонкого изящного вкуса, какой был бы желателен, зато он строил чрезвычайно прочно».

Отпустив Волкова, император на несгибающихся ногах подскочил к зеркалу, чтобы в последний раз окинуть придирчивым глазом мундирование свое: короткий зеленый фридрихового покроя кафтан, обшитый по воротнику и обшлагам брандебурами, желтые штаны, камзол такого же цвета, сапоги с заостренными носками, поясной шарф и ленту прусского ордена «За услугу».

— Гут!

Маленькая живая физиономия, глядясь в зеркало, принимала разные выражения: надменное сменялось милостивым, любезное — свирепым, размышляющее — воинственным.

— Черт побери, мне жаль Данию! — воскликнул император.

И не отрываясь от зеркала:

— Трость!

Камер-лакей подал испанскую трость.

— Шляпу!

Была принесена шляпа прусского образца, с пером и малой кокардой из белого конского волоса.

— А тебе, глупая голова, жаль Данию?

— Жаль, ваше величество!

— Осел!

И Петр ударил лакея тростью по лицу.

Из рассеченного уха хлынула кровь.

— В следующий раз не будешь жалеть врагов своего государя.

И, спокойно припудрив волосы, собранные в две большие букли, Петр вышел из комнаты, придерживая левой рукой длинную шпагу.

Гвардия мрачно месила грязь.

Император орал:

— Маршировать наилучшим порядком, черт побери!

Под свист ветра, низкое небо словно оплевывало этих обозленных людей, сменивших просторные кафтаны прошлого царствования на узенькие пестрые мундиры, а спокойную бездельную жизнь с семействами своими в натопленных казармах на марширования и муштру.

— Всем фрунтом вперед шесть шагов выступить! — махнул тростью император.

Генерал-прокурор Глебов обратился к Елисавете Воронцовой, вышедшей в спальном платье в галерею:

— Столь чрезмерным экзерцированием несмотря ни на какую погоду государь отяготил и огорчил всю гвардию.

— Слыхала про это.

У толстой фрейлины лицо походило на живот.

— От вашей ли проницательности, Елисавета Романовна, сему укрыться! Но я, упаси Бог, не ради протестации, а лишь из ревнительной преданности к государю.

— А его величество на то говорит, — потянулась Воронцова жирными плечами, — что, может, и с королем датским им драться доведется не каждый раз при солнышке.

— Это так, — сказал Глебов, — но гвардия, Елисавета Романовна, не столько для войны себя понимает, сколько для славы государей перед лицом Европы.

— А государь понимает ее по-другому, — и, почесываясь, добавила: — В распущенном войске государь хочет ввести строжайшую дисциплину… Ах, да я в спальном туалете!

— Он, сударыня, делает вас прелестной нимфой.

Рябая, зардевшись, побежала по галерее, виляя толстым задом.

Тем и окончился утренний разговор генерал-прокурора Глебова с российской госпожой Помпадур.

Ветер свистел. Прогнившее низкое небо разваливалось мокрыми хлопьями.

Император махал испанской тростью.

— Разговоров не иметь! Конфузных поступков не иметь! Со всей тихостью, сукины дети, для завождения в баталион-каре!

Гвардейцы с свирепостью в глазах, с нависшими бровями, сжав челюсти, месили грязь.

Ветер трепал знамя над головой Петра.

На знамени был изображен черный двуглавый российский орел с распущенными крыльями; птица сидела на утесе, держа в правом клюве белую хартию с надписью: «Никого не устрашусь!»