Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Да! Да! Словно какой-то большой воин вытащил ее из яловой кожи ножен с медным наконечником и, не желая рубить людей, бросил в высокие травы.

Мушкетерам Апшеронского полку — Хрипунову Ивану, Васяткину Василию и Петуху — тихая теплая прусская ночь чудилась ночью своей, российской, тверской.

— Так этак, братцы мои, с самой измладости, — сказал Петух, глядя в неяркие звезды, — я к жизни нашей милой голублюсь, а она от меня тетерится.

У Петуха был добрый и изляпанный веснушками нос-репка и глаза словно из животного мира — кошачьи, что ли.

— И откуда, Петух, к тебе всякие слова приходят? — недоумевал мушкетер Васяткин. — Из песен ты их помнишь или от попов?

Когда б мушкетеру Васяткину — черные косы и цветистую кофту с юбкой, исщипали б его, измяли парни. Ласковой, горячей, черниговской красотой наделила апшеронца скудная тверская природа.

— Неспокойный ты, Петух.

— Это так — согласился мушкетер.

И запел, озирая звезды:

И оборвал:

— Братцы, а братцы, и чего это жизень наша не играние, значит, музыки? Нету мне уйму на такую жизнь.

Васяткин сидел в полной неподвижности у костра или, как говорили мушкетеры, у огнища и, подперев круглый подбородок кулаками, любовно глазел на картошку, варящуюся в котле.

У Петуха чесался язык:

— Такое, я, братцы, имею понятие…

Хрипунов Иван, широкий в плечах, большерукий, поросший жестким мхом, словно пень древний, нескладно выбирал вшей из красных своих мушкетерских штанов.

Высокие травы пахли чудесно.

— Жизень, братцы, это как сукно, — философствовал Петух, — приложи ты к нему старание, и будет оно самое тонкое и наилучшее, а приложи дурость и снимешь со станов самое грубое и шишковатое.

Петух сердито пнул ногой в зеленый кафтан с медными пуговицами.

— Вот, стало, этакую негодь, в какую армия мундирована.

И глаза у Петуха, распалившись, стали как две большие веснушки.

Хрипунов бросил вшу в костер.

Шипел котелок с картошкой, вырытой из огорода, кинутого земледельцем.

Петух испил из водоносной фляжки:

— Этак, братцы.

— Не уварилась еще, — сказал мушкетер-красавица, не отрывая карих глаз от картошки.

— Почему знаешь без пробы? Ты, Вася, сучочком ее продырь.

— Не годится, Петух, сучочком ее дырить, — возразил тот строго, — никак не годится.

И добавил, поясняя:

— Она картофел!!

Слово было новое.

— Экое горе!

— Ты про что, Вася?

— Да про картофелы. Обидно жить, Петух, в свете.

— Чего ж обидно?

— А то, Петух, что все народы земные, может, тыщу или пять тыщ лет без нашего соучастия картофелы ели.

— Это так.

Из-за косогора вырвался ветерок, и старый клен будто закачал в зеленых мохнатых лапах яблоко-луну.

От картошки, «по необыкновенности сей пищи», как говорил современник, у воинов начались жестокие поносы, и армия российская «за узнание сего плода» расплатилась несколькими стами человек умерших.

— И выходит, стало, с картофелой чистой смех и горе, — страдал мушкетер-красавица, — все народы, стало, пять тыщ лет его кушали, а мы, как великие дурни, и понятиев не имели. Вот ведь беда какая!

— Чистой смех и горе,—повторил Петух, отмахивая едкий дымок огнища шерстяной своей черной шляпой.

Узкая речка закудрявилась.

Травы ожили.

— И мне вот трудно из головы вынуть, почему нету хотения сделать жизнь нашу игранием музыки.

Мечтатели и поэты не переводились и не переведутся в этом мире.

— Чтоб тебя, черта, в черепья! — озлился мушкетер Хрипунов, нескладный, большерукий, обросший, как древний пень, жестким мхом. — Играние музыки! Ишь чего восхотел! Господина Татищева на тебе, черте, не было. У, черт рыжий!

— Уварилась, — со счастливой улыбкой на пухлых губах сказал мушкетер-красавица. — Слышь, братцы, картофелы уварились.

— Ладно, — отозвался Петух.

А Хрипунов, вобрав голову в большие плечи, завел свое говоренное и переговоренное:

— Барщина у нас четыре дни, а когда в убор хлебов на дворе погоже, господин Татищев говорит беспрестанно на ево работать, а когда ево хлебы повалишь, да когда соберешь, да когда сено покосишь, да в стоги сметешь, гляди свое и сгнило, а колос осыпался, а ему что — неси пятину, всякой от себя, значит, пятый сноп, и хмеля также, и конопли, и капусты, и всего, яиц, сукна сермяжного и петухов каплунь, и с тягла четыре подводы, чтоб в город ему за толикие сотни верст, к столам ево, везти в скорбях наших.

И бросил вшу в костер.

— Да, вот. А ты вот. У, черт рыжий!

В сущности, обычный житейский разговор наш, если прислушаться к нему, из того и состоит, что в продолжение десятков лет повторяем мы и переповторяем немногие, очень немногие, слова, фразы и мысли.

— Это истинно, братцы, — сказал Петух, — помещик вам, что медведь на имянинах: зверю пирог, а имяниннику коготок.

И заключил:

— Камень вот в земле полежал, да не вырос, а нас, дурней, батожьем учили, да не поумнели.

Красавица Васяткин о чем-то сам с собою в мыслях толкуя (верно, о картошке), задумчиво покачивал головой над дымящимся котелком.

Звезды были, как нечищенные медные пуговицы на кафтанах, камзолах и штанах мушкетерских.

Петух шомполом от фузел задористо сбил васильку синий венчик.

Голос он имел высокий, дерзкий.

Мохнатые лапы клена, будто играя, подкинули луну-яблоко; а оно, как зачарованное, остановилось и замерло в полете.

Из леса, стоящего косяком по ту сторону илистой речки, вылетели птицы.

Качались травы, пахнувшие Россией.

Петух, озирая неяркие звезды, думал о жизни, к которой он голубился.

Хрипунов, отложив с бережливостью штаны, принялся неловко выбирать вшей из зеленого, с красными обшлагами, кафтана.

Пухлогубый, сияя счастливыми глазами, жевал картошку.

Вдруг щелкнули выстрелы из мелкого ружья.

— Братцы, — почесал Петух за ухом, — никак пруссаки.

Хрипунов стал нескладно натягивать красные штаны.

— Может, это кто из жителей ихних пуляет? — гадал Васяткин. — У которых домы пограбили и картофелы порыли.

И нежные щеки его от страха зарозовели.

— Из леса пуляют.

Петух, заломив черную с бантом шляпу, запел:

— Бесстрашный ты, — сказал тихо Васяткин и перекрестился.

— Эти пули, Вася, не про нас.

Речка кудрявилась.

Хрипунов нескладно собирал мундирование и вооружение: шляпу, кафтан, камзол, фузею со штыком, патронную суму, флягу, ранец, шпагу с черным грифом, перевитым медной проволокой.

— Экий ты, мешкотный, — еще тише сказал Васяткин, а потом умоляюще: — Братцы, братцы, побежим, что ли?