Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Какая великолепная сентенция в устах будущей императрицы!

Во всяком случае об ее «лапах» Англия побеспокоилась.

«Сделайте, чтоб мне дали вперед, — клянчила Екатерина у сэра Чарльза, — такую сумму, какую я получила; если это возможно, чтоб это было еще более втайне, чем в первый раз» .

И в том же письме:

«Вы будете звеном, которое скрепит естественную дружбу, которая должна существовать между нашими обеими родинами; а какое звено более крепкое, как то, что основано на уважении и на доверии самом заслуженном!»

Боже мой, сколько тут злой иронии, о которой, к сожалению, даже не подозревала высокая особа.

Однако все эти «суммы» короля Великобритании и его союзника Фридриха II полетели бы в трубу, если б российская императрица «не оказалась настолько добра, чтобы умереть», — как выразился сэр Чарльз.

Эта смерть волнует Екатерину, даже несколько более, чем ее английского друга.

«Императрица не вышла вчера, так как она только с трудом может вытянуться вследствие болей в теле, — спешит порадовать великая княгиня сэра Чарльза. — Она, тем не менее, волочится к столу, чтобы могли сказать, что видели ее, но, в действительности, ей, должно быть, очень плохо» .

А через две недели новая радость: «Вчера среди дня случились у императрицы три головокружения или обморока. Она боится, очень пугается, плачет, расстраивается и, когда спрашивают у нее, отчего, она отвечает, что страшится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее. Говорят, однако, что она хорошо провела ночь», — непритворно огорчается примерная племянница; но тут же находит утешение: «Мой хирург, человек опытный и разумный, высказывается за апоплексический удар, который сразит ее безошибочно. У меня имеются три лица, которые не выходят из ее комнаты и которые не знают, каждое в отдельности, что они меня предупреждают, и не преминут в решительный момент сделать это» .

— Значит, фельдмаршал, тридцатого к армии едете? В таком случае, желаю вам против прусского короля успехов.

Сказав это, Петр Федорович запрыгал в кресле от приступов истошного смеха.

Заржали так же, выплевывая клубы рыжего табачного дыма, и голштинские офицеры в синих узких кафтанах с опущенными фалдами.

Улыбнулся и Апраксин.

Петр Федорович круто обернулся к своим голштинцам:

— Знаете, господа, что фельдмаршал идет на первого полководца нашего века, как на медведя — с рогатками. Верно ли я говорю, Степан Федорович?

— Да, это верно, часть российской армии, противу конницы неприятельской, вооружена рогатками, — весело подтвердил главный командир.

Осчастливленный таким ответом, наследник престола заплескал в ладоши:

— Браво! Браво! Браво!

Голштинцы последовали его примеру.

Тучный фельдмаршал, с неожиданной легкостью поднявшись со стульца, шуточно поклонился наследнику.

А тот задвигал ушами под такты инструментальной музыки, доносившейся из залы.

— Меня радует, фельдмаршал, что вы не имеете уныния перед походом.

И, перекинув через ручку кресла длинную худую ногу в ботфорте, Петр Федорович, как заговорщик, подмигнул мутным желтым глазом голштинцам, сопевшим над глиняными трубками.

То, что фельдмаршал не имеет уныния, верно, происходит от той причины, что он, черт подери, поведет на Берлин не только прекрасную пехоту, вооруженную рогатками, но еще и кавалерию, составленную из башкирцев и киргизов.

— И это так, — с тою же веселостью согласился Апраксин, — армия российская изрядно комплектована дикими наездниками, не знающими ни строя, ни равнения, ни правильности в движениях.

Петр Федорович с шутовской ловкостью подбросил к потолку и поймал на ладонь распечатанную бутылку с венгерским:

— Здоровье российской армии, составленной из варваров!

Голштинцы прохрипели коротко:

— Здоровье варваров!

Фельдмаршал, поклонившись в благодарность, осушил свой бокал вслед за голштинцами.

— Право, фельдмаршал, жаль-то величество короля прусского, имеющего, как известно, сердце дамы, но не воина. Он, верно, только и знает искусство, как бить на голову армии цивилизованные, но не варваров со стрелами и рогатками.

Апраксин подумал: «Струисто говорит».

В комнату вошла Елисавета Воронцова, толстая, дурная собой.

— Романовна, — нежно отнесся к ней Петр Федорович, — драгоценный конфект мой, почему вы принудили нас столько чувствительно скучать?

— Всякое мгновенье без вас, сударыня, есть мгновение потерянное, — добавил, подольщаясь, Апраксин.

Мысли его так располагались: «В самой скорости, конечно, станет эта дурная свинья не иначе как Шуваловым Иван Ивановичем в юбке».

— Будьте в пути счастливы, фельдмаршал, — пожелала Воронцова, глядя тусклыми заплывшими глазами в бокал. — А то, что вы на эту дурацкую войну едете, вовсе это нам с его высочеством никакого удовольствия не доставляет; лучше б вам, сударь, и армии российской на винтер-квартирах остаться, — заключила она.

«Не хитра, — сказал себе Апраксин, — что в уме, то и на языке».

А вечером того же дня фельдмаршал «имел приватную аудиенцию у императрицы для принятия последних ее повелений».

— Что я тебе, Степан Федорович, могу сказать?

Апраксин не слушал, а внимал.

— Будь я, сударь, в здоровье лучше, сама повела б святое воинство свое, российскую армию на прусского этого Шах-Надира, на изверга и злодея Европы.

И усталым глазом, не зажигавшимся даже от ругательств, Елисавета поглядела в черное окно: лил дождь в толстую вожжу.

— А что у тебя, Степан Федорович, как жалуешься, географических карт нет, Литвы там или Пруссии, так и Александр Македонский, небось, без географии воевал, но какое множество народов перебил; также и Юлиус Цезарь.

И улыбнулась:

— Да и я, стало, сколько Россией правила, матерью отечества называема, а до какой поры думала, что в Лондон можно по сухому пути в карете скакать. Выходит, верно, что и без географий ладится дело, коли есть на плечах голова, а в голове есть ум.

И трудно поднялась с канапе.

Тучный Апраксин, имеющий неожиданную ловкость при вскакиваниях со стульца, так располагал свои мысли: «Ноги-то у нее будто у слонихи, отечны, и глаз скучный; самые сумерки дней; не жить ей долго, пресекется».

— Воюй, Степан Федорович, против изверга усердно. Ищи баталий, по Фредерикову правилу, всегда вступая в поле прежде неприятеля, чтобы сюрпризу ему делать. И лагерь так располагай: сколько можно ближе к пруссакам, чтобы он был, лагерь твой, наступательным, а не, боже упаси, оборонительным. Этого и в завете не держи. И у врага, Степан Федорович, не постыдно учиться, коли он с умом. Так и родитель мой поступал. Свои намерения держи в скрытности, от всего света хорони, а неприятельские раскрывай; не будет нам с вами, фельдмаршал, конфузии перед всей Европой.