Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Тем временем российские сухопутные и морские силы, находящиеся в удивительном некомплекте, кой-как приводились в готовность усердием вновь учрежденной для «нынешнего времени» конференций, которую составляли следующие, первейшие в государстве, персоны: великий князь Петр Федорович, канцлер Бестужев, вице-канцлер Воронцов, Петр Иванович и Александр Иванович Шуваловы, генерал-аншеф Апраксин, генерал-прокурор Трубецкой, сенатор Бутурлин, сенатор Голицын и Бестужев Михайла, собирающийся послом к французскому двору.

Сэр Чарльз Генбури Уыльямс, справедливо нервничая и, видимо, более доверяя языку, чем перу, поспешил на секретное свиданье к своему другу Екатерине.

О таинственном разговоре этих лиц кое-что известно истории.

«Я уже напугал ее и насчет приезда французского посланника, — доносил сэр Чарльз, — и показал, что присутствие его здесь может быть очень опасно для нее и для великого князя» .

«Она усердно меня благодарила, — читаем мы далее, — и сказала: я вижу опасность и буду побуждать великого князя сделать все возможное для ее удаления; я сделала бы еще более, если б у меня были деньги, потому что без денег здесь ничего сделать нельзя; я должна даже платить императрицыным горничным; мне не к кому обратиться в этом случае, моя собственная фамилия бедна; но если ваш король будет так любезен и великодушен, что даст мне взаймы известную сумму денег, то я дам расписку и заплачу долг при первой возможности, причем могу дать королю честное слово, что каждая копейка будет употреблена для нашей общей с ним пользы, как я понимаю дело, и я желаю, чтобы вы поручились его величеству за мой образ мыслей и действий» .

По записочке сэра Уыльямса, великая княгиня получила от английского консула барона Вольфа 10 000 фунтов стерлингов.

«Министрат и большое число жителей Нарвы приедет сюда броситься к ногам императрицы, чтобы просить у нее правосудия. Этот город совершенно приходит в упадок вследствие запрещения продавать их леса и это запрещение было получено Петром Шуваловым с целью поощрить торговлю лесом, которую он сам ведет на Онежском озере. Теперь находится на пятьсот тысяч рублей леса, который гниет на улицах и побережьях Нарвы, помимо того, что купцы не смеют продавать его хотя бы на одно су и весь город, за исключением четырех семейств, приведен в нищету».

Повалившись в падучей, Елисавета скулою ударилась о ножку канапе.

«Не к роже белила, не к очам сурьма», — думала в крайней печали государыня, замалевывая кровоподтек.

И то верно! Лицо у нее было мятое и под глазами дряблые мешки.

«А вот и такою, лучше нонешних девок. Не родится больше красивых баб. Вывод им, как допотопному зверю. Это Ванюша говорит. Ему и смотреть-то на молодых тошно».

Но чтобы не быть перед собой сколько-нибудь дурой, кинув зеркало, сказала вслух:

«Это так! Всякая старина свою плешь хвалит».

И на опухших ногах немного походила по комнате.

И опять вернулась в мыслях к Ивану Ивановичу.

«За что ж любит? Он ведь не корыстный. А ну как стану ему досадна? Навыкла я к чувствительностям его. Миленькой француз мой, Иван Иванович, Богом прошу, не покидай».

И опять зло:

«А не ндравлюсь, иди к черту, был бы горшок, а покрышка найдется!»

И, опамятовавшись, легла на канапе дожидать и терпеливо скучать в запас и прислушиваться к повреждению здоровья.

Но терпеливость у дочери Петра была короткая.

«Морды им бить, плутам! Как глядят! Пружины на всех канапях повыпрыгивали».

А канапе было холмиком лебяжьего пуха.

И опять, чтобы не быть перед собой дурой, сказала грустно:

— Старой бабе и на печи ухабы.

И покарябала в голове острым ногтем согнутого указательного пальца, а не всей пятерней, как чесались жены купецкие.

И замерла со скрюченным пальцем на удивление жирной камер-медхен.

— Уф! Экая колика… Дунька жирный черт, салфетков горячих на брюхо! Да скоро! Розгой тебя, жирную, увещать, что ли?

И со смертной тоской в глазах захрипела:

— Медикусы-то, сволочи, лечить не знают. Может, брюхо-то у меня надо шпагою пропырять, чтобы вонючие воздухи вышли. Кобыл-то, боже мой, четвероногих тварей, спасают этим пыряньем. Нужда им, ворам, в кобыле. А во мне, верно, нужды нет. Потому и уменья не имеют. Потому и жизнь продолжить не ищут. А меня в яму? К червям? К червям для кушаньев?

И завопила на медикусов:

— Гады! Гады! Гады!

И скатилась, словно мешок тяжелый, на пол и, заливаясь горькими слезами, стала от непомерной злобы рвать большими прядями волосы на голове, ругая Бога и Сына Его, распятого на Голгофе, самыми поносными мужицкими словами.

Волосы у государыни были черные, крашеные, мертвые, как у куклы.

Степан Федорович Апраксин называл старшую дочь свою, Елену, бывшую замужем за гофмейстером князем Куракиным, — Сабелькой.

Княгиня Елена походила на отца, прекрасного чертами лица. Но генерал-аншеф и кавалер Степан Федорович был тучен, громаден, а княгиня тонка, изгибиста. Дочь была словно вынута из отца. Ну, скажем, как вынимают скрипку из футляра. Это сравнение представляется нам удачным. Генерал именно казался дорогим, любовно выделанным футляром для своей дочери.

Ее бледность не ощущалась болезненной, хотя пользована медикусами молодая женщина бывала часто и ложилась она в постель на день-другой-третий привычно, без всякого удивления и досады. Может быть, блеск глаз, живой и счастливый, исключал мысль о хилости княгини.

Человек, не знающий, что такое болезнь, кажется нам обделенным природой, неполноценным, как теперь говорят, потому что если сама болезнь и доставляет приятности, то выздоровление является ощущением наиболее близким к полному счастью. Его-то и не испытывает человек безнадежно крепкого здоровья.

И мы допускаем, что княгиня была несколько жизнерадостней, чем окружающие, главным образом оттого, что чаще остальных находилась на положении выздоравливающей.

При обширном елисаветинском дворе не было, может быть, одной-единственной чистой семьи. Даже тот, кто, пылко любя собственную жену, не хотел бы спать с чужой женой (и такие чудаки бывают на свете), не решился бы на это, из боязни показаться смешным, а это, как известно, гораздо более страшно, более при дворе губительно, чем, скажем, прослыть клеветником, доносчиком, лгуном или казнокрадом.

Петру Ивановичу Шувалову было не до амуров. Он рассуждал и решал за весь сенат, работал за все коллегии, думал за государыню; он, казалось ему, один без всякой подмоги, двигал Россию к цивилизации, к славе между народов европейских, делая своими руками новую эпоху коммерции и промышленности; однако не спать с чужой женой не решился бы и Шувалов, справедливо боясь «смехов и труненья двора».