Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Сменять амура хочу, — сказал сенатор своему другу — тучному изнеженному генералу, — только мне надобен амур незаботный. На мне, Степа, Россия. Мне не досужно склонностям в подробность изъясняться и от рогатых мужей под фижмами хорониться.

Внук стольника и отпрыск Солохмира Мирославича, в XIV веке выезжавшего из Большой Орды к Рязанскому великому князю Олегу Иоганновичу, Апраксин Степан Федорович имел жадность к славе, к деньгам, к чинам, к кавалериям, к почестям, к сатраповскому «упражнению в роскошествах».

В 37‑м году он под рукою Миниха не усердно дрался с турками; выегозил быть посланным в Петербург с известием о взятии Хотина; был жалован Анною Леопольдовной поместьями, когда знаменитый фельдмаршал схватил в постели герцога Бирона; за следствие над Лестоком был дарен Елисаветою домом лейб-медикуса на Фонтанке со всеми мебелями, фарфорами и серебром. Первая жена Степана Федоровича, дочь канцлера Головкина — Настасья Гавриловна, принесла за собой немалые богатства, ну и Агриппина Леонтьевна, вторая жена, вошла в дом не с пустыми руками.

Государыня была к генералу расположена; Екатерина «имела поверенность», Петр Федорович, не терпевший жениных людей, говорил с ним сердечно; обер-егермейстер числился в друзьях; новый фаворит также; Бестужев «приятельствовал со старинных времен».

— Сменять амура хочу, друг мой нелицемерной, — сказал Шувалов, — сердце у меня не заселено, Степан Федорович. Такая беда. Будь хоть ты сочувственником.

У сенатора была жирная красная шея, круглые трясущиеся щеки в щедринах и рыжие волосы на толстых пальцах.

У гофмейстерши княгини Куракиной были счастливые глаза, прекрасное белое лицо в чертах правильных, но не холодной правильностью, а с нежностью и женственностью славянской.

А тело тонкое, прямое, фарфоровое, и какой хрупкости!

— Сабелька моя, — говорил тучный генерал, целуя дочь в лоб, как любящий родитель, — Сабелька моя вострая.

И с азиатской хитростью сосводничал ее в амуры своему другу, всесильному сенатору.

— В батюшку пронырством, — сказала сердито Мавра Егоровна, репортованная про Сабельку: «порезался, де, об нее Петр Иванович».

И государыня аттестацию рабы и кузыны не обспорила:

— От яблони, Мавра Егоровна, яблочко, от ели шишка.

— И то! — отозвалась с ехидством рогатая супруга. — Генерал Степан Федорович вроде как комедиантская девка от купца Мейера: он для политических ридов и скакать горазд, и коверкаться, а также балансировать и вольтижировать.

«О насильном вступлении войск короля прусского, курфиста Бранденбургского, в земли короля Польского, курфиста Саксонского и о приближении оных к другим имперским же землям».

«…вчерась пришедшая немецкая почта привезла нам в Берлинской газете под № 120 из Берлина ведомость; что его величество король прусский 20‑го числа минувшего сентября одержал победу в Богемии при Ливощице, над армиею ее величества императрицы королевы Венгеро-Богемской. Краткость сей ведомости и молчание об обстоятельствах бывшей баталии, заставляли сумневаться в ее справедливости, а желать ближайшего уведомления».

«…чинящиеся здесь приготовления к отправлению многочисленной армии на помощь союзникам ее императорского величества нашей всемилостивейшей государыни с неотменною ревностью продолжают…»

.....

«…главный командир сей армии его превосходительство генерал фельдмаршал и кавалер Степан Федорович Апраксин, к отъезду своему в Ригу находится совсем в готовности, куда отправленный наперед его полевой экипаж уже прибыл».

«…указала ее величество формировать новой запасной корпус регулярного войска до 30 тысяч человек и сие весьма важное и великое дело вверить и поручить в полную диспозицию и управление его сиятельства генерала фельдцейгместера и кавалера графа Петра Ивановича Шувалова».

По этому поводу Екатерина написала сэру Чарльзу: «Люди только рассуждают и различно говорят, но все называют его вторым Годуновым» .

«…печатным ее императорским величеством указом повелено для умножения армии собрать вновь рекрутов со всего государства с положенных по новой ревизии в подушной оклад (кроме однодворцев и прочих старых служеб служилых людей и ямщиков, також и оренбургских тептерей и бобылей—и приписных к Нерчинским и Колывано-воскресеновским заводам мастеровых людей)».

«…оных рекрутов збирать начать с получения указов и не продолжая нималого времени, крепких и здоровых от двадцати до тридцати пяти лет, ростом (ежели кто больше не поставит) в два аршина четыре вершка…».

Сохранилась замечательная тетрадь, перевязанная темно-зеленой лентой, концы которой были прикреплены к картонному переплету сургучной печатью от перстня.

Нам кажется, что не столь уж часто удается видеть более поразительное свидетельство против человека, заключенного в небольшой круг, который обычно называли — высшим, забывая при этом добавлять: по подлости.

«Ах, милостивый государь, как ваше письмо верно развертывает красоту вашей души» — так восклицала Екатерина в письме к сэру Чарльзу Уыльямсу.

Их-то переписку, порой не лишенную блеска, но гораздо чаще — грязную, сплошь и рядом отличающуюся остроумием и никогда глубиной мысли, богатую похотливыми желаниями и нищую сердцем, — сохранила нам тетрадь, перевязанная темно-зеленой лентой.

Не правда ли, это очень любопытно, когда тщеславие и похоть говорят вероломству и лицемерию:

«Я поставлю вам памятники и велю возвестить по всему миру, что я ценю добродетель, это послужит мне славой».

За сравнительно небольшие английские деньги Екатерина чрезвычайно быстро превратилась из красноречивого врага Фридриха II в его неумеренную поклонницу.

«Я читаю — спешит она уведомить сэра Чарльза, — сочинения прусского короля с таким же усердием, как произведения Вольтера. Вы подумаете, что я стараюсь ухаживать за вами, если скажу вам сегодня, что я глубокий почитатель его прусского величества» .

Но у Фридриха в Петербурге имелись, как нам известно, и недоброжелатели.

Екатерина утешала сэра Чарльза: «Было бы легко, я полагаю, уничтожить предрассудки против Пруссии со стороны вице-канцлера, особенно имея, что вынуть из кармана» , да, да: «лапы должны быть хорошо смазаны» .