Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Февраль пулял ледяной крупой в большие квадраты стекол просторного кабинета.

«Не слишком ли я долго говорю перед этим господином?» — спросил себя сэр Уыльямс.

На письменном столе лежал бронзовый лев-барбос, держащий в зубах часы. Англичанин поднял на них левую веку, напоминающую скорлупу грецкого ореха: «Истекает двадцать четвертая минута — это сверх всякой меры».

И сэр Уыльямс заключил свое двадцатичетырехминутное сообщение:

— Таково, граф, содержание трактата, подписанного в Сенджамсе.

И почтительно улыбнулся длинными, как пальцы, зубами.

Вспомнив сообщение своего предшественника сэра Гюй Дикенса о взятках, которые получал Бестужев от австрийского двора и от саксонского, от первого что-то около тридцати тысяч флоринов, а от второго тысяч девять-восемь рейхсталеров, сэр Уыльямс сказал себе в уме: «В следующий раз непременно издали покажу ему золотую пилюлю; эта русская птица, именуемая великим канцлером, обладает орлиным глазом для распознания предметов подобного рода».

За окном выла ледяная неразбериха.

— Заверяю вас честью, граф, — сказал посланник, — а также и клятвой истинного и испытанного друга, что трактат не имеет никаких тайных и сепаратных артикулов.

Бестужев молчал. Узкие пальцы его, растекшиеся по столу, дрожали. Лицо посерело. Можно было подумать, что слова длиннозубого англичанина, являясь материей — пылью или пеплом, легли тончайшим слоем или пеленой на щеки, лоб и губы великого канцлера.

— Можем ли мы с вами, граф, иметь сомнения, что только страх перед старинной и искренней дружбой дворов английского и российского принудили короля Пруссии к подписанию трактата, столь благодетельного и успокоительного для Европы.

Бестужев молчал.

От привычки быть вежливым, англичанин продолжал выталкивать изо рта слова, которые относились к той обширной категории слов, что являются бессмысленной и обременительной повинностью, как для говорящего, так и для слушающего.

— Как только весть о трактате дошла до меня, я, не смея помедлить, сломя голову поскакал в эту пургу к вам, ваше сиятельство, для скорейшего извещения.

И сэр Уыльямс улыбнулся длинными, как пальцы, зубами.

А Бестужев удержался, чтобы не прикрыть трясущейся рукой жилистую свою и напряженную шею. Словно длинные желтые зубы принадлежали какому-нибудь дикому зверю, а не вежливому английскому послу, столь расположенному к посильным услугам для российского великого канцлера.

— И еще, граф, я бы счел не лишним упомянуть, что мой государь имеет твердые надежды, что на основе конвенции российские войска будут двинуты к границе.

Заключая союз с английским двором, Фридрих рассчитывал на этих русских солдат, купленных королем Георгом у Елисаветы.

— А субсидные деньги, сударь, на содержание ваших солдат припасены.

Бестужеву хотелось плакать.

Через двойные рамы было слышно, как бьет ледяная крупа в квадратные стекла.

Тикали часы.

— Позвольте, сэр, принести мне свои искренние поздравления с подписанием трактата, — сказал Алексей Петрович чужим старческим голосом.

— Благодарю вас.

— Я не премину, сэр, сегодня же известить об этом чрезвычайном событии ее величество.

И, обтерев хрустящим полотняным платком сухие губы, великий канцлер добавил немощно:

— Но у меня есть опасение, сэр, что эта новая связь двора английского с королем прусским будет государыне не так приятна.

В ответ господин посланник с деланным удивлением поднял левую веку, напоминающую скорлупу грецкого ореха.

— Государыня, сэр, привыкла считать короля прусского…

Бестужев не решился сказать: «Обезьяной Люком, взявшей обыкновение кусаться».

Эта фраза, оброненная Уыльямсом на куртаге, имела успех при русском дворе.

— Я надеюсь, ваше сиятельство, — нетерпеливо перебил Алексея Петровича посланник, — что вы употребите все старание представить императрице это дело с настоящей точки зрения.

Как театральный занавес, опустилась ледяная неразбериха за каретой длиннозубого человека.

— Ускакал. Смеючись, ускакал.

Старик, сидящий среди львино-барбосьих голов, лап и хвостов, несколько раз провел трясущейся, оплетенной синими жилами рукой по напряженному кадыку.

— Вот и окончание жизни. Иголка служит, пока с ушком. Обманула Англия! О Господи, за что?

И старик заплакал.

«…И с подмогою чужих денег сокращать короля Прусского, подкрепить своих союзников, сделать сего гордого принца у турков, у поляков да и у самих шведов презрительным, а не так как ныне уважительным…» , — писал Бестужев к императрице, отстаивая против мнения сенатора Шувалова и неумного вице-канцлера Михаилы Воронцова продажу российских солдат Англии.

— О Господи, в какие дураки влез! чему делал защищение, декларировал за что? Ох, обманула Англия!

И старик, содрав с головы громадный парик, так бился морщинистым лбом о холодное дерево стола, что прыгали и бронзовые часы, и чернильница, имеющая голову не то льва, не то собаки, и тяжелые серебряные подсвечники, что в оскаленных пастях держали толстые свечи.

— Ох, обманула Англия! А я-то, седой пес, от секретнейшей декларации брыкался. Господи, в каких дураках перед всем светом и государыней. Дурак! Дурак! Старый дурак! Жри нонче великого канцлера кто хочет, кому аппетитов Бог дал. И Мишка Воронцов жри, и пузатый Трубецкой жри, и Маврутка, и Петр Иванович. О Господи!

Франция, покинутая Фридрихом, и Австрия, покинутая коварной Англией, волей-неволей, после вековой «естественной» вражды, сделались самыми «естественными» и сердечными друзьями.

Эти забывчивые страны, неожиданно вспомнив, что они страны католические, не умудрялись теперь даже взять в толк, как это они, будучи сестрами по религии, могли столь упорно драться друг с другом, из-за какого-то, скажем, «испанского наследства».

Сердечная дружба была закреплена в Версале соответствующим трактатом, что доставило в Петербурге порядочно удовольствия отменным французам — Ивану Ивановичу Шувалову и Михайле Ларивоновичу Воронцову, вице-канцлеру, который только что получил от Людовика XV «всяких необходимостей» для своего нового дома. Это были старые мебели, которые начинали надоедать маркизе Помпадур.

А еще Михайла Ларивонович, усвоивший, наконец-то, принципии Петра Ивановича Шувалова «про новое финансовое движение света», соображал о русском табачке, чтобы став в отечестве монопольщиком, с Божьей помощью, наладить неубогий вывоз в прекрасную Францию.

Словом, дела французские в Петербурге двигались.

И Алексею Петровичу Бестужеву, по настоянию Англии в свое время выставившему из России маркиза Шетарди, теперь при худых обстоятельствах пришлось сделать извещение австрийскому послу Эстергази, что, де, «ее величество согласна возобновить сношения с французским двором посредством взаимного отправления министор» .