Якоб Тик - Зигфрид

Он махнул рукою и что-то прокричал. Ветер отнес в сторону его слова. Он ушел в лесную глушь.

Восточная туча, всю ночь залегавшая на горизонте, вспыхнула утренним огонечком. Королева утешилась.

Низкое темное облако прошло на туманный запад; оттуда перестали капать алмазные слезы.

Утешенная королевна напевала, хлопая в ладоши: «Еще придет… Еще увидимся с ним…»

Стволистая даль темнела синевой… В лесу заплутался усталый король. Его пурпур был весь изорван и зубья короны поломаны.

Он не мог выбраться ни в далекие, северные поля, чтобы идти к родному городу, ни вернуться назад.

Он горевал о покинутых.

Стволистая даль темнела синевой.

У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс, одинокий в этим мире.

Ведь он был только сказкой.

Часы текли за часами. Холодная струйка ручейка прожурчала: «Без-вре-менье…»

Колосс встал. Забродил по окрестностям. Одинокий! Непонятный!..

Снега горбатых гор сверкали лиловым огнем.

Лебеди знакомой вереницей на заре тянулись к далекому северу.

Королева вышла на террасу башни в легких розовых шелках. Старая мать шептала и грезила в изразцовой комнатке.

И показалось молодой королеве, что она — одинокая.

В девственном лесу плутал король — растоптанный венок ароматных роз.

Стволистая даль темнела синевой.

Меж стволов ковылял козлоногий лесник. Прятался где-то сбоку.

Иногда земля дрожала от тяжелой поступи проходящего гиганта.

Протекал ручей. Журчал и сверкал. У ручья опустился усталый король.

Печаль образом темным встала над ним.

Старое лицо, изрытое морщинами, глядело из воды: это было отражение в ручье.

Понял он, что умирает. Не увидится с ними.

Кричал: «Возлюбленные мои…»

Мечтательные призраки всколыхнулись над ручьем. Роптали и смеялись над его старостью.

Томимый жаждою, пригнулся к ручью. Колыхалось отражение в воде.

Старый лик дрожал на волнах…

Над лесными вершинами замирал голос проходящего гиганта.

Печаль, успокоенная, невидимо стояла над королем.

Король опустил венчанную голову. Закрыл глаза.

Столетний владыка сидел на троне, окровавленный рассветом. В дворцовое окошко влетел черный лебедь и заговорил:

«Не жди сына. Погиб от бессилия. Заплутался в лесных чащах, возвращаясь на родину…

Видел я башню. Там сидит твоя внучка, красавица королевна — одинокий, северный цветок…»

И державный покойник сказал, вздохнув глубоко: «Буду ждать королевну, свою внучку — одинокий, северный цветок…»

«Одинокий, северный цветок…» — повторил лебедь. И улыбнулся мертвой улыбкой.

Деревья горевали. Облака, встревоженные и удивленные, тащились по вершинам сосен, словно клочки белой ваты.

Всю ночь горевали и шумели на заре…

Утром королевна вышла на вершину башни. Она узнала, что скончался отец.

Сидя на перилах, тихо плакала о родном покойнике, а лебеди тянулись знакомой вереницей из далеких стран.

Была юная весна.

Настал вечер. На закате еще оставалось много матового огня и еще больше золота. Там протянулась гряда туч, спокойных и застывших… и горела золотом.

Ветер понемногу сгонял и огонь и золото: нагонял синий вечер.

Легкий пар встал над лугами и лесами. Потянул холодный ветерок. Она дрожала от проплывшей свежести. Закрывала ясные очи. Долго задумывалась.

Она уставала от грусти и отдыхала тихим вечером. Вечер становился туманным и грустно-синим.

Этой ночью старуха королева в изразцовой комнатке что-то вспоминала и открыла окно. Ветер участливо трогал седые пряди волос, и они струились и трепетали в грустном сумраке.

Старуха вдыхала впалой грудью запах фиалок и ландышей. Вышла на террасу подышать голубой свежестью.

Стояли и молчали.

Уже летучие мыши неверным полетом шныряли по воздуху тут и там.

Потом старая королева, залитая атласной ночью, обратила взор свой к дочке. Она прощалась, собираясь в путь.

Ветерок шевелил белыми, как снег, кудрями. И кудри струились. Ветерок принес из далеких чащ запоздалый привет короля.

Старуха указывала рукой на далекие лесные чащи, и обе плакали. Потом старая королева говорила дочке своей: «Я знаю, что ты скрыла от меня».

И обе плакали.

Потом старая королева говорила дочке своей: «Я уже давно приготовилась к этому: по ночам принимала тайные вести.

А теперь, когда это случилось в лесных чащах, мне больше нечего медлить. Но ты не плачь ни обо мне, ни о короле…

Я поручаю тебя Ночи…

Уже не раз Она стояла меж нами в час печали. Отныне Она заменит тебе и отца и мать».

Старуха дрожала. Из глаз струились слезы, а вокруг головы — кудри… Она вся заструилась и растаяла облачком.

Над плачущей сиротой склонилась Ночь в виде бледной, строгой женщины в черном.

Бледная женщина в черном целовала и звала на служение к себе.

Одинокая королевна долго горевала.

Долго горевала.

Не могла видеть без слез атласные, голубые ночи.

Иногда голубой, атласной ночью над лесными вершинами пролетал запоздалый привет короля.

Слишком поздний.

Иногда проплывало над башней знакомое туманное облачко.

И королевна простирала к нему руки.

Но равнодушное облачко уходило вдаль.

Время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

Это была бледная женщина в черном.

Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной. Нашептывала своим гудящим шепотом странные речи, похожие на сказки Золотой Змеи.

Это было выше счастья и горя. Печать Вечности отразилась в улыбке ее.

Прилетала серая птица. Садилась на перила. Смотрела и извещала тревожным криком.

Королевне казалось, что она отходит в вечных снах.

Она молилась, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы она очнулась от сна.

Успокоенная женщина смотрела в очи королевны безвременьем.

Задевала ее своими черными, воздушными ризами. Звала к надмирному.

Прижималась к щеке королевны бледно-мировым лицом.

Шептались о великом неизбежном и близко-дорогом.

Прошел год.

И еще год… Время изгладило горечь утраты.

Лишь в изгибе рта оставался след глубокого горя.

Она посвятила себя Ночи.

А была весна. У ручья цвели голубые фиалки.

Прозрачный ручей все жаловался о чем-то, катя струи.

Иногда из стволистой дали неслись звуки волынки…

Это была игра козлоногого фавна…

Цвели фиалки. Роняли слезы.

Так проходил год за годом.

Кто-то тихо прикоснулся к спящему Зигфриду, прохладной рукой, точно лебединым крылом и исчез…

Лес был огромный и непроходимый. Зелень вечно шумела в роскошной глуши. Было бездорожье. Чуть знали о дорогах.

Хотя не была чаща пустыней: здесь обитали лесные жители всякого рода.