Саймон Терни - Калигула

В конце концов я встала у борта сбоку от брата и молча смотрела на приближающийся берег.

Сначала перед нами вырос мыс Мизен – внушительных размеров коричневая скала посреди синевы моря. Поверху стояли наблюдательные вышки и различные военные сооружения, а за ними виднелись огромные цистерны. Они снабжали питьевой водой крупнейшую флотилию Рима. Мыс проплыл слева от нас большой спящей черепахой. Это только говорилось, будто мы плывем на Мизен, на самом же деле целью нашего путешествия был порт Юлий, где базировался Мизенский флот. Отличное место для стоянки судов, в глубине бухты и под прикрытием вытянутого в море мыса.

Порт был огромным. Его построили полвека назад специально для этого флота, и тут легко умещались дюжины могучих трирем. Они покачивались в спокойных водах бухты вдоль длинных пирсов. Ближайший пирс, однако, был полностью свободен, чтобы принять самое важное судно империи, несущее бесценный груз.

Наше судно «Агатоп» легко проскользнуло между башнями на концах двух волноломов-близнецов, отгораживающих бухту от бурь и врагов, замедлилось и развернулось в сторону пустого пирса справа по курсу. Этот пирс вытянулся недалеко от выхода из наземной части порта и значит – недалеко от дороги, которая ведет в Кумы, Формию и в конце концов в Рим. Когда бирема начала осторожные маневры внутри порта, я увидела, что на пирсе выстроилась центурия преторианцев. Вытянувшись в струнку, они ожидали прибытия своего императора.

Я стояла рядом с братом на носу биремы. Друзилла, как и положено послушной жене, держалась мужа, чуть дальше за нами. Все остальные скопились в кормовой части судна, вокруг натянутого для императора навеса. Оттуда же осуществлялось командование биремой.

Но вот от этой группы отделился Макрон. Зажав под мышкой блестящий, со следами морской соли шлем, он направился к нам по проходу между гребцами. Когда судно повернуло, готовясь причалить к пирсу, префект подошел к борту и облокотился на него рядом с моим братом. Заговорил он так тихо, что я едва расслышала.

– Император призвал к себе Гемелла. Не тебя. Ты понимаешь, что это значит?

Мы оглянулись и увидели, что Гемелла действительно нет среди тех, кто стоял вокруг навеса. Он был внутри временных покоев, сооруженных из ткани, где пребывал Тиберий с несколькими рабами и самыми верными телохранителями. Меня охватило волнение. Ничего хорошего нам это не сулило.

– Это не значит ровным счетом ничего, – спокойно ответил Калигула.

На лице Макрона было написано обратное.

– Это значит, что слухи подтвердились. Он или уже составил новое завещание в пользу Гемелла, или вот-вот составит. А если этот документ будет обнародован, то заодно станет твоим смертным приговором.

Калигула неторопливо кивнул, но никакого беспокойства по-прежнему не проявил.

– Завещания пока никто не видел, и в ближайшее время ничего не изменится. Я слышу биение крыльев фурий. Мой двоюродный дед делает свои последние вдохи.

Префект смотрел на него с недоверием:

– Ты все путешествие простоял у борта. Ты не можешь этого знать.

– Могу, – обронил брат со свинцовой уверенностью в голосе, от которой меня пробрала неприятная дрожь.

Префект озадаченно свел брови. Я открыла рот, чтобы выяснить причину такого спокойствия брата – предмет-то крайне важный! – но мои слова потонули в крике в задней части биремы. Он быстро разросся в какофонию сердитых, испуганных голосов и завываний, слегка приглушенных императорским кожаным навесом. Из невнятного хора я смогла различить слово «император», оно слышалось то в одном месте, то в другом.

Лицо Макрона являло собой презабавную картину, и я бы рассмеялась, если бы в этот момент, на этом судне, медленно причаливающем к пирсу, не решалась судьба всего мира. Мы обернулись в сторону навеса. Охранников-германцев, моряков, рабов, даже Силана, а также триерарха нашего судна и его помощника – всех подхватил вихрь неразберихи. Наконец и Лонгин не выдержал, побежал к навесу, таща за собой жену.

И только брат стоял у борта с невозмутимым видом, словно прикидывал, что съесть на обед. Мне такое спокойствие казалось непостижимым, но еще сильнее был потрясен Макрон, когда вновь перевел взгляд на Калигулу. К тому же префект разрывался между двумя противоположными стремлениями: остаться с Калигулой или бежать к императору. Разумеется, скорее всего, германцы Тиберия не пропустили бы его под навес. В конце концов префект решил не суетиться.

– Что там случилось? – хрипло спросил он у моего брата.

Калигула медленно оторвал от борта правую руку. Только тогда я заметила, что он не держался ею за ограждение, а что-то сжимал в кулаке. Подняв сомкнутые пальцы на уровень глаз, прямо к наморщенному лбу Макрона, Гай раскрыл ладонь. На ней лежало три маленьких округлых предмета, то ли семена, то ли ягодки. Они были густо-красного цвета, с черным и блестящим, как око Аида, пятном на узком конце. Макрон молча таращился на них. Подозрение по-прежнему читалось на его лице, но удивление было полностью вытеснено ужасом.

– Клинок мимо германских охранников не пройдет, – негромко произнес мой брат, так что мы едва слышали его на фоне переполоха ввиду императорской кончины. – Но клинок и не назовешь неприметным оружием. А это – ягоды растения абрус из краев, что лежат за Аравией, – объяснил он, кивком указав на красные шарики у себя на ладони. – Слишком редкие, чтобы кто-то, даже неисправимый параноик, смог выработать устойчивость к их яду. Иногда нам приходится подталкивать фурий в нужном направлении.

Я будто язык проглотила и не могла вымолвить ни слова, хотя в моей голове было тесно от вопросов.

Сколько времени он подбрасывал старику яд?

Как вообще это делал, если Тиберия всегда окружают телохранители?

Где, во имя двенадцати богов Олимпа, он умудрился раздобыть такой редкий яд на нашем малюсеньком острове?

Как ему удалось столь тонко рассчитать момент кончины?

Целеустремленность и сила брата безмерно восхитили меня, но еще – впервые в жизни – я испытала по отношению к Калигуле нечто похожее на страх. Я всегда знала его как упорного и осторожного человека, изредка страдающего от излишней вспыльчивости, но никогда раньше не считала его способным на расчетливое убийство.

Разумеется, все эти соображения пронеслись в моей голове за доли секунды и оставили после себя лишь признание правильности его поступка. Он сделал то, что необходимо было для безопасности – своей собственной и нашей, его сестер. Он сделал это ради Рима и на благо всего мира. А сам акт убийства и решение пойти на это, должно быть, стали мучительным испытанием для него, тем более что он ни с кем не поделился.