Колин Маккалоу - Цезарь, или По воле судьбы

Атрий был переполнен клиентами, но управляющий сразу провел его к умирающему. Тот лежал на своей красивой кровати, укутанный в одеяла. Левая часть его рта опустилась, из нее сочилась слюна, а правая рука судорожно комкала простыню. Но как и в первое посещение, Гортензий сразу узнал визитера. Молодой Квинт Гортензий, ровесник Брута, сенатор, с учтивостью, свойственной всем Гортензиям, уступил ему свое кресло.

– Теперь уже скоро, – хрипло проговорил Гортензий. – Утром у меня был удар. Отнялась левая сторона. Говорить еще могу, но язык плохо слушается. Какой удел, а?

Катон промолчал, но взял старца за руку. Тот с трогательным старанием попытался сжать его пальцы:

– Я кое-что тебе оставляю, Катон.

– Ты же знаешь, что денег я не приму, Гортензий.

– Это не деньги, хе-хе, – слабо хихикнул старик. – Всем известно, что денег ты не берешь. Но от этого отказаться не сможешь.

Он закрыл глаза и, казалось, уснул.

Не выпуская руки умирающего, Катон обернулся. Сделал он это нарочито размеренно, без какого-либо стеснения. Да, там стояли Марция и три другие женщины.

Старшую, Гортензию, он знал хорошо. Она была вдовой его брата и больше замуж не вышла. Ее дочь от Цепиона, Сервилия-младшая, прижалась к матери. Девочка уже приближалась к брачной поре. Катон подивился, как летят годы. Неужели Цепион умер так давно? Милой назвать ее было нельзя. Похоже, таковы все Сервилии. Третья, Лутация, была женой Гортензия-младшего. Будучи дочкой Катула, она дважды приходилась двоюродной сестрой своему мужу. Очень гордая. И очень красивая, но какой-то ледяной красотой.

Марция неотрывно глядела на самый дальний в комнате канделябр, поэтому Катон мог свободно ее рассмотреть, без опаски встретиться с ней взглядом. Но он не стал этого делать, а властно заговорил. Так громко, что умирающий вздрогнул, открыл глаза и заулыбался.

– Дамы, Квинт Гортензий умирает, – сказал Катон. – Возьмите кресла и расположитесь так, чтобы он мог вас видеть. Марция и Сервилия, сядьте возле меня. Гортензия и Лутация, займите места по другую сторону ложа. Умирающий должен иметь последнее утешение, созерцая всех членов своей семьи.

Квинт Гортензий-младший взял левую, парализованную руку отца. В нем явно угадывалась военная выправка, что было странно для отпрыска такого невоинственного человека. Сын Цицерона тоже не походил на отца. Как, собственно говоря, и сын Катона. Не боец, не герой и не политик. А вот дочери у него и у Гортензия удались. Дочь некогда лучшего в Риме юриста великолепно разбиралась в законах, интересовалась науками. Ну а Порция могла бы занять не последнее место в сенате.

Все покорно расселись, как им указали. Марцию Катон не видел. Но их разделяло только несколько пядей.

Бдение затянулось. Текли часы. Вошли слуги, зажгли лампы. Время от времени кто-нибудь отлучался в уборную. Все смотрели на умирающего, который с заходом солнца снова закрыл глаза. В полночь случился второй удар, убивший его так быстро и тихо, что никто ничего поначалу не понял. Только холод, проникший в пальцы, сказал Катону, что старик отошел. Он глубоко вздохнул, осторожно положил на грудь покойного его холодеющую правую руку и объявил:

– Квинт Гортензий умер.

Затем потянулся через кровать, взял у Гортензия-младшего левую руку усопшего и тоже пристроил ее на бездыханной груди.

– Квинт, вложи ему в рот монету.

– Он умер так тихо! – удивилась Гортензия.

– Почему бы нет? – спросил Катон и вышел в сад, чтобы побыть в одиночестве.

Он долго кружил по холодному зимнему саду, пока не стал различать предметы в безлунной ночи. Он не хотел знать, что делают с умершим служащие похоронной конторы. Когда все закончится, он незаметно выскользнет в боковую калитку. Его больше не интересовал Квинт Гортензий Гортал. А Марция интересовала. И очень.

И она вдруг возникла перед ним. Так внезапно, что он раскрыл рот. И все остальное потеряло значение: прошедшие годы, старый муж, одиночество. Она прильнула к нему, взяла в руки его лицо, радостно улыбаясь:

– Моя ссылка закончилась.

Он поцеловал ее, терзаемый болью. Пылкая и безмерная любовь, крохи которой доставались дочери, вдруг вырвалась на свободу. Такая же неистовая, такая же дивная, как и в те дни, когда был жив Цепион. Лицо ее было мокрым от слез, он слизывал их языком. А потом рванул с нее черное платье, и они рухнули на мерзлую землю. Никогда в те два года, что она провела с ним, он не брал ее так, как в этот раз: не сдерживаясь, не противясь переполнявшему его чувству. Дамбу прорвало, она разлетелась на куски вместе со всеми этическими запретами, которыми он столь безжалостно себя ограждал. Он был с ней, в ней, вне ее… и опять в ней! И снова, и снова, и снова.

Только на рассвете они оторвались друг от друга, так и не перемолвившись ни единым словом. Катон вышел через боковую калитку на улицу, уже наполнявшуюся людьми. Марция привела в порядок одежду и удалилась в свои покои. Все тело ее болело, но она ликовала. Вероятно, ее ссылка была единственным способом примирить Катона с его чувством к ней. Все еще улыбаясь, она побрела в ванную комнату.

В то же утро Филипп пришел к Катону и был весьма удивлен, найдя самого убежденного в Риме стоика радостным и полным жизни.

– Не предлагай мне мочи, которую ты называешь вином, – сказал гость, падая в кресло.

Катон молча присел к своему обшарпанному столу и застыл в ожидании.

– Я – душеприказчик Квинта Гортензия, – сообщил раздраженно Филипп.

– Да, он сказал, что оставил мне что-то.

– Что-то? Я скорее назвал бы это даром богов!

Светло-рыжие брови Катона приподнялись, глаза блеснули.

– Я весь внимание, Луций Марций.

– Что с тобой сегодня?

– Абсолютно ничего.

– Я бы этого не сказал. Ты какой-то странный.

– Да, но я и всегда был странным.

Филипп полной грудью вдохнул и изрек:

– Гортензий завещал тебе все содержимое своего винного погреба.

– Как это мило.

– Мило? Это все, что ты можешь сказать?

– Нет, Луций Марций. Я очень ему благодарен.

– А ты знаешь, что у него там хранится?

– Думаю, очень хорошие виноградные вина.

– В этом ты прав. Но знаешь ли ты, сколько там амфор?

– Нет, не знаю. Откуда мне знать?

– Десять тысяч! – рявкнул Филипп. – Десять тысяч амфор с самыми тонкими винами мира! И кому он все это оставляет? Тебе! Человеку, напрочь лишенному вкуса!

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и понимаю твое возмущение.

Катон вдруг подался вперед и ухватил посетителя за колено – жест, столь ему несвойственный, что Филипп даже не отпрянул.

– А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.

– Сделку?

– Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.