Иван Арсентьев - Буян

— Шапки долой! На колени, мерзавцы!

Сходчики шевельнулись, начали нестройно, медленно снимать картузы. Были и такие, что словно не слыхали повеления, стояли, понурившись, не показывая глаз. На колени не встал никто. Кондоиди оглянулся. Позади лоснилась заклеенная кусочками пластыря ряшка ретивого помощника пристава Куцопеева, того самого, которого тузили в петров день. На квадратных скулах его червонели пятна крайнего негодования. Он машинально расстегнул воротник белого кителя, мокрого под мышками, протянул злорадно:

— Та-а-ак…

Кондоиди подумал: «Услужливый дурак». Тронул его за плечо и, шагнув вперед, снял фуражку.

Бородатые лица, платки, сарафаны… Выгоревшие ситцевые рубахи… Выгоревшее мутно-сивое солнце… Пыльные серые воробьи в небе…

Кондоиди прошелся платком по залысинам, заговорил негромко, строго и поучительно:

— Я приехал призвать вас к благоразумию, указать на тягчайшие последствия ваших преступных деяний. У вас беспрепятственно распространяются запрещенные законом вредные прокламации. И где! В храме божьем! Вы слушаете дерзкие подстрекательские речи против правительства и оказываете сопротивление властям, пытающимся пресечь крамолу.

Кондоиди сделал паузу, подумал раздраженно: «Зачем я им это говорю? Разве таким головорезам слова нужны? Плетей им! А еще лучше вина бочонок, а потом дубье в руки и — лупите друг друга! Эх!..» Пересилив себя, он продолжал:

— Я сторонник мирного согласия. Вы видите, — обвел он руками площадь, — войск со мной нет. Но!.. Если не будут выданы злоумышленники-смутьяны, общество понесет суровое наказание. Я сказал все. Говорите теперь, кто уполномочен обществом.

Кондоиди надел фуражку, отступил назад. А по толпе — напряженный тревожный шепот.

— Врет. Солдаты окружили село, пороть будут всех поголовно.

— Не имеют права. Не по закону…

— Молчи! Застегают баб и девок, как в старину.

— Что ж это, люди добрые!..

— Не посмеют. Они знают, что им за это…

Крестьяне, поеживаясь, переминались с ноги на ногу в предчувствии ужасного.

— Кто будет отвечать? Выходи! Умели гадить, умейте ответ держать! — подал голос ротмистр Блошицын, а Куцопеев, склонившись подобострастно к уху Кондоиди, зашептал ему что-то, тыча пальцем в сторону сходчиков. Вице-губернатор нахмурил кустистые брови и в свою очередь сказал что-то коротко Блошицыну. Тот кивнул, вытянулся, крикнул:

— Крестьянин Щибраев Лаврентий! Есть такой?

Глаза толпы с тревожным любопытством повернулись туда, где, раздвигая людей, пробирался Щибраев. Встал перед крыльцом, поклонился на четыре стороны. Он был бледен и сосредоточен. Сотни испуганных глаз впились в него. «Будут первым пороть…» — почти уверенно билось в каждой голове. Тишина стояла угнетающая, а у Кондоиди замирало сердце, и каждый толчок его как бы понукал: «Крикни, крикни стражникам: «В плети его!»

Но в этот момент смутно, только одному вице-губернатору слышимо, откуда-то из-за Волги раздался глухой отдаленный взрыв. Кондоиди знал, что никакого взрыва не было, и все же его передернуло. «Сипягин… Боголепов… Плеве… Сергей Александрович… Слепцов… Богданович…» — стал он зачем-то быстро перечислять в памяти убитых сановников. Убитых за их узаконенный властью террор. По спине пробежала протестующая дрожь, встряхнула испуганно сердце, и оно словно раскрошилось, пропало, а вместе с ним — и его требовательные толчки. Голос Кондоиди потерял принижающую людей властность, зазвучал тускло, бесцветно:

— Указывают на тебя, зачинщик беспорядков — ты.

Щибраев выпрямил сутуловатую спину, заговорил гулким дребезжащим голосом.

— Господин вице-губернатор, я не разбойник и не бунтовщик. Указывает на меня помощник пристава потому, что он вымогает у всех взятки, а я и вина не пью и взяток не даю. И не дам. А зачинщик беспорядков — он, господин Куцопеев. Третьего дня у нас был сход, дозволенный волостным старшиной Дворяниновым. Приехали господа ораторы, и мы слушали, что они говорили нам о Думе, дарованной государем.

— Вы слушали подстрекателей, врагов престола!

— А как их разобрать, господин начальник губернии, кто из них правду говорит, а кто это самое… Общество слушало, а помощник пристава давай их тащить в арестантскую. Мужики, конечно, недовольны, почему государственное дело не допускают до них. Государь пожелал советоваться с народом, а полиция скорей хватать за шиворот. За что? По чьему приказу? Кто велит убивать у людей веру в добро?

Площадь закипела шепотом, взволнованно шевельнулась. Солдатов посмотрел на Земскова изумленно выпученными глазами, тот в ответ подмигнул ему:

— Ну и Лавра! Вот голова! Давай, друг, вали на Куцопеева побольше, авось, даст бог, вице-губернатор по зубам двинет!

— Укажите агитатора, призывавшего к бунту. Известно, что он не впервые у вас. Ведь мы все равно узнаем!

— Как не узнать! На то вы и начальник губернии. А мы до петрова дня тех ораторов и в глаза не видели. Если это акцизный сказал вам, то не верьте ему: врет он от злобы на нас за то, что винную лавку закрыть хотим. Так оно и есть, потому у нас общество трезвости, дозволенное законом.

Кондоиди плюнул в злой досаде. Он устал. Морально устал и чувствовал себя к тому же в дураках. «Болван Куцопеев! А еще хотим, чтобы при остолопах таких стояла спокойно империя! Ничтожество! Не смог взять смутьянов шито-крыто, безгласно — тьфу!» От возмущения даже кровь ударила в голову Кондоиди. Никогда, кажется, не попадал он в столь глупое положение. Войска нагнал — впору Шипку штурмовать…

Рукоятка браунинга в кармане жгла мокрую ладонь, хотелось выхватить его и палить злорадно в кого попало, все равно в кого: в багровый блин закатного солнца, что до слез резал глаза, в этого межеумка Куцопеева — мало дураку накостыляли шею, надо бы больше! В это серое мужицкое стадо, торчащее внизу, в весь свет! Стрелять в отместку всем за вековую усталость, которую несет в себе русский дворянин, держащий на плечах, подобно кариатиде, вечно раскачиваемый кем-нибудь державный трон. Он ненавидел лютой ненавистью «раскачивателей» всех мастей, а еще больше мужиков — хитрых, ленивых, коварных. Ненавидел, презирал и боялся. Коль полицию ловят на крючок, надо другую силу поднимать против них. Правильно говорил генерал Радецкий: пятнадцать дней террора — пятнадцать лет спокойствия. «Ах, подлецы, подлецы! Загубят Россию…»

Он долго еще срывал зло на крестьянах, то грозил, то увещевал; под конец, упарившись, выругался ядрено по-русски и уехал в Самару. Даже отобедать у священника отказался, что было уже совсем не по-русски…

Уезжая поспешно из Царевщины после бурного схода, Коростелев сказал Евдокиму, что в Старый Буян можно ехать без опаски. Арестовывать Евдокима никто пока не собирается, а если такая угроза возникнет, то он своевременно будет предупрежден. Кем? Писарь Старо-Буянского волостного правления Гаврила Милохов и староста села Казанский являются членами тамошнего революционного кружка! Вот какие чины! Воистину, чужая душа потемки…