Иван Арсентьев - Буян

Евдоким достаточно Пожил нахлебником у Князева, пора и меру знать. Решил съездить домой. Вскоре и оказия подвернулась: Антип перебирался на новую делянку, спрятанное в тайник оружие приходилось переправлять в Царевщину. За оружием приехал Лаврентий Щибраев. Погрузили в тарантас, забросали соломой, сели сверху.

Миновали Бобровку, и вскоре зеленые тени леса остались позади, не стало шелеста листвы, смоляного духа нагретых стволов. Взобрались на голый взлобок, и зашуршал-посыпался с колесных спиц песок. Вдали волнисто заколыхались полоски погибающих посевов, накаленная земля изнемогала от ярости мутного солнца, увядали, блекли травы. Между землей и солнцем вяло кружились одуревшие от жары грачи. Перелески, словно оторванные от своих корней, казалось, парили над горизонтом. Засуха жгла поля, суховей сметал прах с проселков, и они курились бурыми хвостами.

Вдруг за низкорослым колком запахло духовито разнотравьем: где-то осталась живая пожва. Из-за бугра показалась кучка людей — человек семь в сопровождении верховых стражников. Взлохмаченные, в посконных дырявых рубахах, мужики тащились проселком, понуро переставляя ноги в лаптях. Пыль тянулась за ними и оседала по обеим сторонам дороги, где чуть колыхала головками медовая кашка да пестрели васильки, а над ними весело и беззаботно порхали бабочки.

Благоуханье цветущего островка пожвы и — бесцветная унылая кучка согнутых горем мужиков…

Щибраев свернул на обочину, придержал коней, пропуская арестантов. Антип приподнял картуз, поздоровался с ними. Евдоким — тоже. Им никто не ответил, только стражники, проезжая, посмотрели в их сторону хмуро и подозрительно. Щибраев, плюнув, с желчной усмешкой уронил:

— Свободный народ!..

Антип качнул скорбно головой.

— Свободный… Иди куда хочешь: хоть в Сибирь, хоть в острог, хоть в могилу. Знаю этих мужиков — ковыльская нищета. Беднее в уезде вряд ли сыщешь. Земли пахотной по полдесятины на двор, и та не родит. Хлеба до рождества не хватает. Лугов и леса вовсе нет, зато налогов — спаси господи!.. Кабала пуще чем при крепостном праве. Коровенок последних продают — кормить нечем. Жизнь! Что удастся кому добыть, а попросту хапнуть, то и ладно… А не удалось — топай бахилами по тракту на Акатуй… — кивнул он вслед удалявшимся.

«Везде одно и то же, одно и то же… — думал Евдоким. — Голод, недоимки, безземелье…»

— Надо ехать в Самару, — сказал Щибраев озабоченно. — Слышал — жандармы накрыли типографию социал-демократов.

— Вре-е… — протянул недоверчиво Антип, выставив вперед бородищу.

— Видать, правда… — вздохнул Щибраев. — Адрес даже называют: Алексеевская улица, номер дома.

— Ай-ай-ай! Беда какая… Неужто снова будем в потемках? А Сашка Трагик обещал статью какую-то, Ленин будто прислал. Где они теперь ее напечатают? Эх-ма, как не ко времени все…

Антип помолчал. Глубокая складка между бровей показалась Евдокиму еще глубже, суровей. Тронул машинально кнутом лошадей, повернулся к Щибраеву, и складка куда-то исчезла. Глаза стали дымчатые, задумчивые. Покачал головой, заговорил совершенно незнакомым Евдокиму задушевным тоном:

— И кто бы тогда мог подумать, Лавра, что из того весельника загребного вырастет такой… эх! — Антип не нашел, видимо, нужных слов, умолк.

— А я не дивлюсь. Разве не было уже тогда видно птицу по полету? Упрямый, непримиримый и крепко верующий…

— Это так, — согласился Антип.

— О ком вы? — спросил Евдоким.

— О Ленине. О ком же!

— Ленин верующий?! — скептически прищурился Евдоким и, сдернув с головы соломенную шляпу, ударил ею себя по колену.

— Это старый чудак Амос назвал его крепко верующим. Говорит… как это? — помедлил Щибраев, вспоминая. В глубоко сидящих глазах его затеплился веселый фитилек. Заговорил, явно подражая кому-то: — Вечный дух создал жизнь и разум на земле. Да… А разум сотворил себе богов, послал их на небо и верует в их всемогущество и поклоняется им. Ленин тоже верует во всемогущество бога — земного бога, который гол как сокол, — по имени пролетариат…

— Да… Довелось и нам с Ульяновым встретиться… — сказал Антип.

— Правда? — встрепенулся Евдоким. — Расскажите, а?

Те посмотрели на него, добродушно усмехаясь.

— Рассказать — это не то, парень…

— Ну все же, а? — Евдоким взвихрил свои густые русые кудри с золотистым блеском, затормошил спутников. И вот, из отрывочных воспоминаний, коротких несвязных реплик Антипа и Лавра в голове Евдокима сложился притягательный образ человека, который, находясь где-то в горах далекой Швейцарии, достает до российских умов и сердец.

Более десяти лет тому назад произошло это.

Ранним майским утром Князев проснулся и вышел во двор посмотреть погоду. Почесал в раздумье бороду: пожалуй, жена пусть поспит, выгонять корову не придется — вот-вот ударит гроза. Вернулся в избу досыпать, но вскоре трескучий гром встряхнул стены и голубые мерцающие молнии принялись стегать мохнатое небо вдоль и поперек. Верховик поднялся такой, что стреха ощетинилась дранкой и Волга закудрявилась серым каракулем белячков. Внизу у пристани валы шумно колотили в борт потрескивающего дебаркадера, с причала сорвало шитик и понесло по течению. Разыгралась река, раскачалась, того гляди — смоет лодки, вытащенные на берег. Бросились рыбаки спасать свое добро, побежал и Князев к ним на подмогу. Зачалили посудины покрепче, глядь — кто-то на веслах плывет по реке, выгребает к берегу, но косая волна не дает, захлестывает дощаник. Из него уже в три руки вычерпывают воду. И кого это понесло в такую бурю? Иль живота своего не жалко? — удивлялись рыбаки и сели под обрывом ожидать, когда лодка опрокинется и ее снесет на отмель за устьем Сока. Но шквальный ветер как налетел, так и спал быстро. Неизвестная лодка приближалась к Царевщине, гребцы трудились так, что пар от них валил.

И тут Князев узнал в кормщике царевщинского учителя Алексея Александровича Белякова. Кроме него в лодке находилось еще шестеро. Все складно и ловко распевали: «Нелюдимо наше море», а один, с рыжей бородкой и большими залысинами, сидел на носу и размашисто дирижировал. Синяя мокрая косоворотка облегала его ладные крепкие плечи.

Когда путешественники причалили, Беляков выскочил из лодки, поздоровался, сказал Князеву:

— А мы с «кругосветки» да к вам в гости.

— Милости прошу в избу — обсушиться, подкрепиться.

Беляков познакомил Князева со своими товарищами. Оказалось, тот, который дирижировал, и есть Владимир Ульянов. Князев слышал уже о нем не раз и очень удивился, что младшему лысоватому Ульянову только двадцать три года.

Не успели путники обсушиться, как прибыл еще один гость из Старого Буяна, длиннобородый крестьянин Амос по прозвищу «молоканин». Коль не курит, не пьет, философствует, в церковь не ходит да правды какой-то доискивается, значит сектант, считали догадливые односельчане.