Иван Арсентьев - Буян

В избе стало весело. Амос тоже засмеялся доброжелательно, поблескивая нестариковскими глазами из-под нависших угрюмо бровей. Потом встал. Обвел серьезным взглядом земляков, сказал, разводя руками:

— Вот ведь радость какая! Целая куча хороших людей в наши Палестины привалила. Такое нечасто в жизни бывает. Спасибо тебе, Алексей Лександрыч, что привез! — поклонился он Белякову. — Живое слово услышали — и то добро. О книгах тайных нам и не помышлять, где их возьмешь? А и найдешь того Маркса, то не прочитаешь по-немецки.

— А хотелось бы? — обвел Ульянов победным взглядом своих товарищей. — «Капитал» Маркса переведен на русский язык, читайте. Самим трудно будет разобраться — помогут знающие люди.

Алексей Скляренко и Викентий Савицкий переглянулись, вспомнив, как растолковывал трудные места из «Капитала» на занятиях самарского революционного кружка сам Ульянов…

Пока шло чаепитие и интересный разговор, кто-то успел донести уряднику, что подозрительные люди, приехавшие в Царевщину, устроили у Князева тайное сборище. Урядник, конечно, тут как тут. Зашел не здороваясь, спросил грозно:

— Что за люди? По какому случаю?

— Мы из Самары. Путешествуем по Волге. Бурей прибило к берегу, — пояснил Скляренко.

— Паспортные книжки есть?

— Разумеется…

— Об чем ораторствуете, господа? — допрашивал урядник, тасуя паспорта, точно колоду карт.

Скляренко переглянулся с товарищами: как объяснить этому держиморде? Наступила пауза. Вдруг заговорил Ульянов, скрывая за прищуром глаз усмешку:

— Речь у нас идет о религии и философии.

— О какой философии? — насторожился урядник.

— Идеалистической, главным образом, — отвечал без запинки Ульянов. — Мы говорили о сущности экономического учения Адама Смита, о теории ренты Рикардо, а также обсуждали, что такое «критика практического разума» Иммануила Канта и как понимать его «вещь в себе».

Урядник переступил с ноги на ногу, пошевелил бровями, соображая что-то, вдруг переспросил с угрозой:

— Какая-какая критика?

— Критика практического разума Канта Иммануила из города Кенигсберга, — как солдат на смотру, отчеканил Ульянов, издеваясь над тупоголовым блюстителем законов.

— Критику прекратить! Критика — государственная измена! — напыжился преисполненный служебного рвения урядник.

— Слушаем!

Вернув паспорта, спесивый начальник важно удалился.

Долго хохот сотрясал избу. Раскатистей всех хохотал молодой Ульянов. И даже степенный Амос крутил головой, пряча улыбку в пышную бороду. Беседа, нарушенная вторжением урядника, перескочила опять на местные дела. Ульянов спросил крестьян о забастовке сплавщиков леса и потасовке их с полицией, что произошла недавно на берегу возле села.

Особенно интересовало его, стойко ли сопротивлялись волгари, дали ли они почувствовать полиции силу рабочего кулака. Беляков с несколько ироническим недоумением спросил, почему его занимает «зубодробильная», так сказать, сторона выступления сплавщиков. И опять Ульянов встал, запустил большие пальцы под мышки и с большой страстью ответил:

— Поймите же, не за горами то время, когда нужно будет уметь драться не в политическом только смысле, а в прямом, самом простом. Кричать из подполья: «Долой самодержавие!» — это подготовительный класс… От звуков труб иерихонских самодержавие не падет. Верно, Амос Прокопьевич?

— Это верно.

— Значит, надо уничтожать его массовыми ударами, разрушать физически. Нужны будут стачки и демонстрации с кулаком, с камнем! А попривыкнув, переходить к средствам более убедительным. Не резонерствовать, как это делают хлюпкие интеллигенты, а научиться по-пролетарски давать в морду! Нужно и хотеть драться и уметь драться!

И Ульянов, сжав кулак, ступил шаг вперед и двинул рукой, словно показывая, как это нужно делать. Сел, прищурился с хитринкой, поглядывая то на Князева, то на своего товарища Скляренко, словно любовался ими. Оба были под стать друг другу: стройные, сильные, словно литые.

Князев заметил пристальный взгляд Ульянова, но не понял его тогда и в свою очередь подумал с удовлетворением:

«Этот делов наделает, дайте срок! Этот не струсит, когда надо — пойдет драться на баррикады».

И еще одно запомнилось Князеву: если утром над Ульяновым как бы сиял мученический ореол его старшего брата Александра, то к вечеру ореол тот потускнел, а молодой лысоватый Владимир с большим лбом и энергичным ртом, совершенно к тому не стремясь, заслонил собой всех приезжих гостей.

Понравился он и Лаврентию Щибраеву, наблюдавшему за ним и во время разговоров и за обедом. Он ел ноздреватые оладьи с тем завидным аппетитом, который свидетельствует об отменном здоровье, говорил картавым и страстно убежденным голосом о вещах, казалось, непонятных, но в его объяснениях приобретавших законченность и ясность. Лаврентий видел Ульянова в тот вечер и на вершине Царева кургана, куда гости поднялись, чтобы полюбоваться закатом. Погода установилась прекрасная, ничто не напоминало о буре, еще утром бешено трепавшей четырехвесельную лодку.

Солнце спряталось за синие холмы правобережья, река, стиснутая в крутых берегах, потемнела в их тени: а взглянешь налево — там привольно разлилась Сок-река, затопила луга и тальники и горячо поблескивает, раскрашенная пожаром заката.

Все долго молча смотрели на стоящие по колени в воде деревья, подернутые серебристым туманом, на село, рассыпавшееся у подножья кургана словно стадо черных гусей, и никому не хотелось уходить. Ульянов покачал головой, проговорил вполголоса, обращаясь к Скляренко:

— Вот мы любуемся этой красотой, а десятки, сотни миллионов людей, кроме курной избы, зловонной фабрики, грязной улицы ничего во всю жизнь не увидят. И непременно найдутся дур-р-р-раки, которые станут уверять, что народ неспособен ценить красоту природы. Дураки не понимают, что у людей, истомленных каторжным трудом, больше желания вдоволь выспаться. Льву Толстому приятно было писать о детстве, идеализировать его. А какие воспоминания о детстве может сохранить крестьянский мальчуган, которого чуть ли не в шесть лет заставляют нести тяжелую работу вроде прополки!

— Сегодня в нашем селе праздник поминальный — красная горка. Слышите, как песни играют? — сказал Князев гостям, и все опять притихли. Внизу за околицей кто-то бренькал на балалайке, кто-то заливался отчаянной ухарской песней, от которой становилось почему-то тревожно и грустно.

Пока спускались с кургана, совсем стемнело. На ночном черноземе неба вызревали звезды, распуская свои зеленоватые перья, как колосящаяся пшеница — усы.

— К гороху да к ягодам звезды… — молвил невесело Амос, а Щибраев закончил извечной крестьянской заботой: