Иван Арсентьев - Буян

Евдоким покосился на странную женщину, озадаченный неожиданным поворотом. Сконфуженный Порфирий, перехватив его взгляд, подмигнул натужно, по губам скользнула деланная улыбка.

— Чтой-то я вас не признаю… Свойственник Антипа? — спросила Павлина с сочувствием, как тяжело больного. — Вы не слушайте, чего он тут наговорил, от него не такого наслышишься! — кивнула она на Порфирия.

«Вот тебе, — подумал Евдоким. — Он же и виноват…»

— А ну, разбойник, бери сапог да спроворь самовар поживее, — скомандовала она сыну. — А ты, гуляка, слазь в погреб!

Взяв ребенка, порылась за пазухой, вывалила длинную, отягченную молоком грудь, стала тыкать ему соском в рот. Но ребенок, попробовав, отворачивал голову.

— Вишь, дура, тала-ла, тала-ла… Испортила молоко, — буркнул Порфирий. Павлина ничего не ответила, затолкала грудь за пазуху, вытащила другую. Эту ребенок взял. «Ишь ты!» — подумал Евдоким. Заметив его внимательный взгляд, Павлина отвернулась. Порфирий погладил ее неожиданно по голове и ушел.

Гришка бренчал в сенях ведром, наливал в самовар воду. Павлина расспрашивала Евдокима, кто он, откуда, давно ли из города, какие цены на базаре… Он отвечал не очень вразумительно: откуда ему знать, что там на базарах и всякое такое? Вот Павлина заикнулась про Самару, и пружина памяти Евдокима тут же сработала, пробила лед будничных напластований. Что-то сдетонировало в груди, и тепло, струившееся подо льдом, выплеснулось. Хозяйка, видно, старалась сгладить нехорошее впечатление о себе, но делала это неумело, все говорила, говорила, а Евдоким, втянув голову в плечи и скосив глаза на ее жилистые руки, унесся думами в маленькую комнату во дворике, затемненном густыми кленами, где были другие, милые, сильные, казалось, промытые насквозь руки Анны. Он не заметил, когда умолкла Павлина, но совершенно явственно услышал, когда она тихо сказала:

— Грызет вас какая-то тоска-кручина…

Евдоким тряхнул головой, провел пятерней по буйным своим кудрям, точно очнувшийся от дремы человек.

Вернулся Порфирий с тарелками в руках, забалагурил.

— Давай, женка, мечи на стол! — хлопал он в ладоши. — Стол — вещь поважнее кровати, верно? — подмигивал он озоровато. — На стол тебя ложат пеленать, на стол положат и обряжать, верно?

Павлина положила ребенка в зыбку, захлопотала у посудной полки. Евдоким рассматривал жилье. Видать по всему, Солдатовы не жировали. На хозяйке, на детях и на самом Порфирий одежка была старенькая, множество раз чиненная. В низкой избе тоже бедно, однако не ветхо и очень чисто. Пришедшего с воли не обдавало человеческими испарениями, кислятиной прелой одежды, как в других деревенских избах, не слышалось гула мушиных роев и шуршания тараканов по бревенчатым стенам.

«Чистота гордой бедности», — усмехнулся Евдоким. Он сидел напротив окна. В черных, точно полированных, стеклах отражалась висящая лампа и угол стола, куда Гришка устанавливал витиевато сипевший самовар. У самовара отбита ножка, но и он блестел, как новый пятиалтынный. Посмотрев вслед Павлине, вышедшей за дверь, Порфирий процедил сквозь зубы:

— Вот она, революция!.. Свобода слова… До сотрясения мозгов, — и хихикнул. — Ух, знала бы она правду, куда и зачем ездил я на лодке — фью-ю! — сделал он страшные глаза, повертел головой и закончил со смаком: — Перец-баба, а бить жалко.

Павлина вошла, крикнула:

— Аксюта, слезай! Иди чай пить.

Девочка лет десяти слезла, встала застенчиво у печи.

— Иди, иди, не бойся, у дяди бороды нет… — засмеялся Порфирий и пояснил Евдокиму: — Маленькой ужас как Антипа боялась, кричала: «В бороде твоей тараканы сидят!»… Глупая. Болела она у нас, постричь пришлось. Тоже слез было… — погладил он девочку по еще не отросшему ежику.

Уселись за стол. Порфирий отгрыз кусочек сахару и принялся звонко отхлебывать из блюдца, расширяя с каждым глотком и без того большие глаза. Балагурить перестал, пил молча, думал о чем-то. Павлина от чая отказалась, села на кровать, закачала ногой зыбку. Тянула монотонно: «Баю-баюшки…» и время от времени вздыхала, поглядывая на Евдокима. Русые вихры его рассыпались сами собой пополам и от движений шевелились. Лицо округлое, румяное от горячего чая. Хозяйка смотрела на него ласково, видать, вспоминая свою молодость.

Гришка, напившись, перевернул чашку вверх дном, положил сверху, как должно, оставшийся кусочек сахару величиной с букашку, спросил отца:

— Читать аль спать ложиться?

— Ложитесь, наказание божье, грамотеи, — встрепенулась Павлина, но Порфирий кивнул головой куда-то:

— Доставай ту… — отмахнул налезающие на лоб жидкие волосы и вытер рукавом пот с лица.

Павлина встала, приоткрыла сундук, достала вышитые полотенца, подала мужу и гостю. Упаренный Порфирий утерся еще раз. Сын ушел в сени и живо вернулся с книжкой, прошитой суровыми нитками. Положил на стол перед отцом. Тот разгладил ладонью желтую обложку, подмигнул лукаво Евдокиму. Павлина унесла самовар, принялась стелить. Положила на скамью у окна полушубок, подушку, сшитое из лоскутков пестрое одеяло. Отец с сыном уселись за стол, раскрыли книгу. На лицах — торжественное выражение, в выпуклых глазах — ожидание и любопытство. Сын, солидно откашлявшись, начал читать вполголоса, старательно выговаривая слова. Павлина в стороне слушала, вздыхала.

Сколько сидели Солдатовы, освещенные скудным светом увернутой лампы, Евдокиму неизвестно. Очнулся, разбуженный стуком. Утро? Сквозь маленькие стекла окон полосками сеялась жидкая синь луны. Где-то на Волге раз за разом настырно хрипел гудок парохода.. В избе всполошились. От печки, где стояла семейная кровать с точеными шишками на спинках, раздался приглушенный шепот Порфирия:

— Григорий! Григорий, встань-ко!

— Че-его… — отозвался тот спросонья.

— Слышь, стучат… Книжки и остальное где!

Стук повторился громче, требовательнее.

— Сейчас… — откликнулся Порфирий, подходя в исподнем к окну. Выглянул наружу, однако открывать не спешил. — Спрятаны, что ли, книжки? — повторил он нетерпеливым шепотом, обращаясь к сыну. — Наверно, жандармы…

Последнее слово произвело, видать, на сына должное впечатление: вскочил, растрепанный, с лежанки, подался к отцу.

— Все спрятано, не бойсь. Только две книжки за божницей. Я их вот в зыбку к Любке засуну, чай, туда-то уж не полезут…

— Не трожь Любку! — зашипела Павлина, торопливо одеваясь. — Давай мне, я спрячу.

Она вырвала из рук сына сверток и сунула себе за пазуху.

Евдоким сидел в ошеломлении, опустив ноги на пол. Серая тень скользнула к двери. Вдруг он нагнулся, нашарил в темноте под лавкой топор, замеченный ранее, с леденеющим сердцем подумал: «Живьем жандармам не дамся».