Иван Арсентьев - Буян

— Ну, не поверю, чтобы вам безразлична была политика.

— Каждому свое: один пряники печет, другой блох дрессирует… — сделал Силантий гримасу.

«Ишь ты! Остряк сваток, а куда клонит — не поймешь», — подумал Евдоким и, чтобы переменить разговор, повернулся к сестре. Арина сидела прямо, откинувшись на высокую спинку стула, груди и живот ее как-то вызывающе торчали. Она пошевеливала губами, но участия в разговоре не принимала, как то и положено почтительной снохе. Силантий, между тем, продолжал поучительно:

— Умный хоть от похорон, хоть от свадьбы, а пользу свою получит…

Голос у Силантия тяжелый, медлительный. Евдокиму показалось даже, что он умышленно притормаживает свою речь, выбирает такие слова, которые производили бы впечатление.

— Дворянчики трещат по всем швам, рассыпаются, как старые кадки. Без дыма горят, вроде нашего господина Матюнина. Туда им и дорога. Не на них Россия держится.

— Это верно, — подтвердил Евдоким, будучи почти уверен, что Силантий скажет: «Россия держится на таких, как я». Но тот, небрежно махнув натруженной рукой, вздохнул: русский барин ленив. И вообще…

— А вы-то кто, не русские?

— Какие мы русские? Мы самарские! Каторжники дела своего. У нас жилы трещат! Вот Михешка — тот да, русский… Его медком не корми, дай только вволю рыбку половить да помечтать в холодочке. Вот бы в министры кого! В самый раз. У тех тоже ума на полушку, зато подати-налоги драть горазды. Задушили нашего брата мужика во как! — сжал он огромный корявый кулак. — А куда все идет — никому не ведомо.

— Выходит, парламент нужен? Конституция? Революция? — спросил Евдоким, усмехаясь криво. Силантий взял поджаристую горбушку хлеба, повертел в руке, любуясь, вгрызся с хрустом в нее острыми желтыми зубами и, разжевывая, сказал:

— Революция — вещь полезная, нужная.

Это было так неожиданно, что Евдоким не сразу спросил:

— Чем полезна?

— Давно пора выморить клопов-насекомых… Насосались, хватит!

«Гляди ты, какой!.» — И опять Евдоким не сразу нашел, что сказать. Силантий словно опрокинулся перед его глазами.

— Вам-то зачем революция? — воскликнул он, чувствуя закипающее в груди раздражение. — Мужик бунтует — у него земли нет, рабочий — против хозяйского угнетения, а вы?

— А мы сами хозяева, и земли у нас много ли, мало ли, а есть, да только ходу нам нет. Нету нам разворота, сваток любезный.

Евдоким пожал плечами.

— Вот вы сказали: «Умный хоть от похорон, хоть от свадьбы, а свою пользу получит…» Что же за польза вам от того, что мужики разгромят повсюду именья? Что вам от этих «похорон»?

Силантий усмехнулся с превосходством, подался вперед, поднял вверх заскорузлый палец:

— Чистая польза, сваток. Матушка землица к нам идет. Идет! И некуда ей деться.

— Мужику все равно, чья она, земля: графа ли Орлова-Давыдова или крестьянина Тулупова — одинаково шерстить будут, — возразил Евдоким.

— Ну, нет. Этого не будет. Зачем? Я им свою землю в аренду отдам. Сколько захотят! И по божеской цене. Всем хватит. Какой же дурак станет пакостить в собственный карман?

«Вон куда ты завернул! — сказал себе Евдоким, выслушав объяснение. — Уж не тебя ли имел в виду Лаврентий Щибраев, когда сказал позавчера озабоченно: «А не получится ли так: мы — революцию, а нам — фигу? Ни крестьянам земли, ни рабочим фабрик?»

И словно подтверждая опасения Щибраева, Силантий внушительно припечатал:

— Революция нам на пользу, пусть голоштанники с барами подерутся — в выигрыше будем мы, хозяева! Справедливо? Справедливо! Так выпьем за справедливость!

— Если это справедливость — выпьем, — поднял стопку Евдоким.

Арина уловила насмешку в его голосе, шевельнулась, но ничего не сказала. Только серые глаза ее стали серебристо-холодными.

«Вот те и деревня…» — подумал Евдоким, закусывая. Ему вспомнился день, когда он удрал из Кинеля после разгрома училища, площадь возле самарского вокзала, ретивый сторож, прогонявший запуганных, затурканных мужиков. Те мужики, и вот мужик, да разве можно сравнивать их? Этот похитрее и похищнее любого крепостника бывшего! Те — щенята перед ним. У этого все рассчитано, примерено, продумано. Спорить с ним — дело дохлое. И все же Евдоким не мог удержаться, чтоб не пугнуть, не порушить непреклонную самоуверенность кулачины. Заметил невинным тоном:

— А говорят, голодранцы заберут всю землю у бар и меж собой поделят.

— Всю землю? Не-е… — протянул небрежно Силантий. — Не по Сеньке шапка… Того не будет никогда. Хотели бы, да силенок не хватит. И умишко подкачал.

— Марксисты считают, однако, по-другому…

— Да? Ну, дай бог нашему теляти волка слопать… А ты что же, марксюк?

— Знаю…

— Гм… Придется разузнать и мне, коль нас касается.

— Не забывайте, что кроме темных рабочих да мужиков есть образованная интеллигенция.

— Ну, те ничего не умеют. Пусть хоть революцию делают…

«Вот сукин сын!» — выругался про себя Евдоким, сдерживаясь, чтоб не выложить тут же все, что о нем думает. Но то ли чересчур обильная выпивка расслабила, то ли согласные взгляды, которые бросала Арина на свекра, кивая легонько головой, погасили в нем назревавшую вспышку, но на этот раз ссора не разгорелась. Сидели еще долго, пили много, и Арина пила с ними. Уже стемнело, а Михешка все не приходил. Арина вздула огонь, закрыла ставни и ушла во двор хлопотать по хозяйству. Слышен был ее строгий повелительный голос, невнятная перебранка с работниками, но все это как бы скользило поверх чего-то очень неприятного, неуловимо-враждебного, что возникло в груди Евдокима, пока он сидел у Тулуповых. Да и говор захмелевшего Силантия отвлекал.

«Честолюбив, дьявол…» — подумал Евдоким, а тот, помолчав, заговорил доверительно, глядя в упор помутневшими глазами:

— Вот этими… Черными, видишь? Один! — показал он свои крепкие коряжистые руки, поросшие черными волосами. — Сам себе жизнь сделал. Вот! Потому и любезна она мне, как пьянице водка… Давай, значитца, чикнем по одной. А ты, сваток, за меня держись… Понял? — Подпер голову рукой. Глаза стали красными, округлились, на седеющих висках блестели капельки пота.

«Развезло старика…» — усмехнулся Евдоким, чувствуя, что и сам уже тяжел. Вдруг Силантий выпрямился, посмотрел исподлобья совершенно трезвыми глазами, тронул рукой коротко подстриженные усы, сказал с укором:

— А Наденька-сватенька, сестрица твоя, — горда. Не приведи господь. Н-да… Не признает…

Евдоким поглядел на него удивленно.

— Чем же ей гордиться?

— То у нее спроси… Ты вот не брезгуешь. Ученый, хе-хе… Горох моченый… То-то же! Не плюй в колодец! Как ни вертись, а все дороги ведут в Москву, то бишь на кладбище…

Управившись по хозяйству, вернулась Арина, выпили еще. Михешка так и не появился.