Иван Арсентьев - Буян

«Число дворов — 309, мужчин — 785, женщин — 875. Волостной старшина Дворянинов, писарь Милохов, урядник Бикиревич. Базары по средам…»

На другой день после приезда домой Евдоким отправился в гости к сестре Арине. Бывал он во дворе Тулуповых и раньше, да позабыл уже, а тут как бы все заново увидел. Усадьба крепкая, кулацкая. Две избы, крытые железом, конюшня, сараи. В загоне, отгороженном пряслами, — свиньи, овцы, птица. Каждому видно: дом — полная чаша. По ту сторону села за выгоном — мельница паровая; со всей округи везут молоть к Тулупову. Есть и заводик кирпичный.

Про любого из богатеев можно услышать немало всяких темных историй: тот в рост деньги под большие проценты давал и на том разбогател, другой ограбил разбоем кого-то на дороге, да мало ли чего! О Силантии Тулупове никто плохого слова не скажет: на глазах у всех поднимался Силантии. В работе был жесток — сам не знал ни дня ни ночи, и жене доставалось. Может, и любил покойную, но пощады не давал. Первенца скинула, надорвавшись; вторым беременна была, а работала не покладая рук. Родился Михешка не в отца и не в мать. Евдоким помнит его сопливым мальцом, затем школяром. Не болел вроде ничем, и телом не слаб, а посмотришь — словно не хватает чего-то. Нет у него ни хватки отцовской, ни ярости в работе. За что бы ни взялся, вечно остается позади других и почему-то не обижается, не беспокоится этим. Зато больше всего по душе ему были глухие места: кладбища, заросли свинцовоствольной, шуршащей загадочно осины: заберется в чащобу и пропадает целые дни неизвестно зачем. А чаще всего — удочку на плечо и на Кондурчу!

Позапрошлый год прислали в больницу фельдшера Мошкова — из самого Питера, административным порядком под надзор полиции. Черный, косматый, страшный. Бабы поначалу детей им пугали. Потом, гораздо позже, поняли, какой он человек, и стало все село ему кланяться. Кто бы где ни заболел, хоть снег, хоть ночь — Мошков идет. И лекарством и словом полечит. Зачастил к нему и Михешка, книгами стал у него разживаться, на сходки похаживать. Силантии и сам туда заглядывал для интересу, когда делать нечего. А Михешка, так тот готов день и ночь сидеть да лясы точить. Нет, не работник, не старатель-хозяин вырос у Тулупова. Кому оставлять горбом нажитое? Некому. Видать, самому суждено тянуть лямку до гроба.

Но в гроб, между прочим, первым сошел не он, а жена его, мать Михешки Катерина. Тут вовсе невмоготу стало Силантию: везде один, хоть разорвись, и все равно за всем не уследишь. А за работниками глаз да глаз нужен, иначе растащат все. Вот и решил Силантии женить Михешку, чтоб был в доме человек надежный, для подмоги. Неволить невестами единственного сына не хотел: «Сам выбирай. На богатство не зарься, на лицо не заглядывайся, была бы телом крепкая да хозяйка добрая». Но Михешка заныл: «Мне бы поучиться в Самару или как Шершнев Евдоким — на агронома…»

«А на что тебе учение? Шершнев нищий, ему нужно ремесло в руки, а на тебе вон какое хозяйство! У меня учись, тут держу все счеты и агрономию», — показал Силантии на свой лоб. «Ну, тогда как знаете, а у меня никаких невест на примете нет».

Плюнул Силантии в сердцах, облаял его, а фамилию Шершнев не забыл; запала крепко ему в голову. Поразмыслив и так и этак, выбрал Михешке в жены старшую дочку псаломщика, засидевшуюся в девках Арину. Была она худощава, широка в кости и вынослива, как лошадь. Потеряв уже надежду выйти замуж, Арина не поверила вначале, что берут ее за восемнадцатилетнего парня да еще в самый богатый дом на селе. Выросшая в недостатках, обозленная на весь свет, робко вошла она во двор Тулуповых, а сейчас, полтора года спустя, Евдоким с трудом узнал в пышнотелой молодухе родную сестру.

Заулыбалась широко, обчмокала брата, а он оглядел ее с удовольствием и тоже улыбнулся.

— Молодеешь…

— За, молодым мужем, да стареть! — хихикнула она кокетливо и, колыхая бедрами, повела в избу.

«Детей не было, а так раздалась!» — удивился Евдоким.

Михешки дома не оказалось.

— На мельнице хозяйничает, — сказала сестра. Усадила Евдокима напротив себя, посмотрела критически, объявила, что он худой, и заговорила о себе, сияя добротой и приветливостью.

— Живу, братушка, горя не ведаю, тьфу-тьфу! Знать, видел бог и наградил меня за муки и терпение…

Она стала рассказывать о свекре, какой он умный хозяин, вспомнила про пьяницу мельника, которого надо быстрее выгонять, сообщила, сколько коров отелилось весной, мельком обмолвилась о Михешке. Мысли ее прыгали с предмета на предмет без запинки. Евдоким слушал и был доволен, что Арина болтает сама, а не выспрашивает его, иначе пришлось бы врать да изворачиваться.

Вскоре приехал откуда-то свекор Силантий на двуколке, в которую был запряжен добрый караковый жеребец. Бросил вожжи конюху, умылся во дворе из рукомойника. Кряжистый, краснолицый, с кудрявой сивой бородкой и с воловьей шеей, вошел в избу, и сразу будто теснее стало. Сняв парусиновый картуз, пригладил длинные, уже поредевшие волосы и троекратно облобызался с Евдокимом. Оглядел свата пытливым глазом, как бы взвешивая. В комнате было прохладно, пахло какой-то душистой травой и нафталином. Против Евдокима наискосок в зеркале видна была Арина. Она стояла, прислонившись плечом к лоснящейся кафельной голландке и, сложив руки под грудью, усмехалась чуть настороженно. В ее позе и во всем теле чувствовалось довольство здоровой сытой женщины.

— Ну-ка, Арина… — показал Силантий глазами на стол, и она тут же ушла. А он взял из буфета графин с чем-то желтоватым, всыпал туда мелких черных корешков и принялся взбалтывать.

— Та-ак, сваток… Значитца, ты агроном… Ученый. Что дальше делать будешь? — спросил, встряхивая графин, и усмешка, едва приметная, прыгала в его карих, по-молодому блестящих глазах.

— Буду служить где-нибудь… — ответил Евдоким.

— Нашел уже место или как?

— Пока не нашел. Время такое, что…

— Время такое, — подхватил Силантий, — что не агрономы нужны, а стражники… Или черкесы, — добавил он и опустил графин на стол.

— Святая истина, — со вздохом подтвердила Арина, расставляя тарелки с закусками.

«Ишь ты, подпевала!..» — покосился на нее Евдоким. А она, закончив хлопотать, присела за стол, как хозяйка, пододвинула тарелки свекру, брату.

— Ну, выпьем за встречу, сваток? — поднял Силантий стопку с добрый стакан. Чокнулись втроем. Евдоким опрокинул желтую настойку, от которой дух захватило, и набросился на молодую, пунцовую редиску. Силантий тут же налил по второй.

— А теперь чтоб стоял подольше туман в голове: думать просторней, и на душе вольготней. Дума за нас думать не станет…

— А вы против Думы? — спросил недоверчиво Евдоким, утираясь рушником.

— Что мне проку в той Думе? С царем советоваться, как с народа три шкуры драть? Так это и без советов умеют… Дума, сваток, это так… Чтоб говорили в одном месте — виднее будет, кто языком машет. А в случае нужды и разогнать легче. Булыгин — голова, себе на уме, да и мы не лыком шиты. Ни к чему нам вся эта обедня…