Иван Арсентьев - Буян

Порфирий открыл дверь.

— Да это ты, что ли, Лавра? — донесся из сеней его удивленный и обрадованный голос. Евдоким перевел дыхание, стукнул себя в досаде кулаком по колену, лег снова.

Когда зажгли лампу, длинный Лаврентий Щибраев, сутулясь, стоял на пороге.

— Заходи, чего ж ты? — сказал Порфирий, не одеваясь, и как был в исподнем, присел у стола.

Лаврентий, все так же сутулясь, протопал неуклюже, сел напротив. Его угловатая тень загораживает всю стену, в глазах злая тоска и сам он взбудоражен, то и дело хватается за жидкую, растущую от ушей бороденку. Порфирий уставился встревоженно на него выпуклыми глазами: не с добрыми вестями, должно быть, явился Щибраев в столь поздний час. А тот, сняв картуз, вытащил из кармана какую-то брошюру, повертел в руках, проговорил с печалью и обидой:

— Веришь, надеешься, а здесь… — Он шлепнул книжицей об стол и вдруг заговорил часто, взволнованно: — Посмотрел я литературу, что Гутовский прислал, и вот попалась мне эта… Социал-демократия! Прочитал от корки до корки. — Щибраев замолчал. Озадаченный его поздним визитом Порфирий вздохнул с облегчением — понял: ничего страшного не стряслось. Ох, уж этот Лавра, чудак дотошный, вечно копается во всем, что ни попадет ему в руки, что ему ни подсунут. Ишь как перекорежило мужика!..

— Ну и что ты там такого вычитал? — спросил Порфирий с легкой насмешкой.

— А то, что вся она о рабочих делах, а о нас, крестьянах, — ни слова. Лишь под конец вспоминают. Мимоходом… Да так, что лучше бы не вспоминали. Пишут, вот послушай: все крестьяне — консерваторы, а раз так, то после революции им надлежит получить в пользование не всю землю, а только отрезки. Слышь? Отрезки. Это затем, объясняют, чтобы мужик скорее пролета… тьфу! пролетаризи-ровался, а говоря по-нашему, обнищал догола, батраком стал. То, что сделали с нами Аржановы — Шихобаловы, слышишь? А? Бунтуй, мужик, гавкай, а за то тебе, как псу, — мосол с хозяйского стола!

И Щибраев громко выругался, чего с ним не случалось. Как сидел согнувшись, так и встал, прошел взволнованно по избе, зачерпнул ковшиком воды из ведра, глотнул жадно. На него больно было смотреть. Солдатовы молчали по своим углам. Вдруг из темени появилась Павлина. Длинные пышные волосы выбились из-под косынки, рассыпались по плечам, переполненные груди колыхались на животе. Уставилась сверкающими глазищами на Щибраева, топнула ногой.

— И ты из-за этого… из-за этой… притащился ни свет ни заря будоражить честных людей? — закричала она, дрожа от негодования. — Да что ж это такое, антихристы окаянные, покоя от вас нет! Да головы у вас на плечах или горшки пустые? Что ж вы делаете? Уж мне, бабе, слушать вас зазорно! Вы посмотрите на этих министров, а? Где ж то видано, чтоб мужику, да кто-то добро сделал? Где? В каком царстве-государстве на ём не едут спокон веков? А вы, дураки, хотите все переиначить! Мало ли господа с жиру бесятся, выдумывают черт-те что, и вы туда ж? Ох, мучители окаянные, попомните мое слово: недолго вам по свету ходить! Да и черт с вами, пропадайте пропадом — этих вон жалко…

Павлина исходила злостью. Лаврентий стоял, подергивая плечами, точно стряхивал с себя ее слова. Потом спросил как ни в чем не бывало:

— Отлаялась? Ну, и слава богу, — перекрестился он, видимо, привычный к подобным словоизвержениям. Павлина не ответила, поджала губы, села на кровать и принялась поправлять растрепанные волосы. Вдруг опять вся ощетинилась, выхватила из-за пазухи сверток с книгами и шмякнула без слов об пол.

— Аминь… — сказал Щибраев, а Гриша, подхватив сверток, исчез в сенях.

— Н-да, голова, крепко тебя того… — поскреб в раздумье бороду Порфирий. — И нас инда напугал, подумали — жандармов принесло. И что тебе эта писанина далась? Погодил бы ты с ней пока что. Еще до черта будет всяких программ — не первый снег на голову… Откуда их надует, не знаю, а надует.

— Ох-хо-хо… — вздохнул Лаврентий. — Я тоже маракую, брат, как же так на самом деле? Социал-демократы хотят после революции мужику одни отрезки дать, а рабочим заводы и фабрики, эсеры — те крестьянам землю, а рабочим законодательство фабричное, а сами фабрики у кого были, у тех и останутся…

— Социал-демократы разные бывают… — подал Евдоким свой голос и сконфузился.

— Бывают, — согласился мрачно Порфирий. — Не хуже тех цыган, что по базарам насчет лошадей орудуют: то сходятся, то расходятся, бьют по рукам, никак не сторгуются, норовят обмануть, а лошадь стоит, ждет. Вот так и с народом поступают. Вся Россия против царя поднялась, а они грызутся меж собой, не разделят никак чего-то…

— Так ведь из-за крестьян же грызутся! — осмелел Евдоким, заражаясь волнением товарищей. — Потому и раскол. Ленин говорит: всю землю без выкупа крестьянам, меньшевики — нет. А эту книжицу тебе, видать, Гутовский нарочно подсунул. Сашка Трагик говорил: фармазонщик он. Его, как порядочного, послали в Лондон, на партийный съезд к Ленину, а он вильнул хвостом — в Женеве у меньшевиков оказался. Брошюрой этой самый раз печку растопить, — поглядел Евдоким в сторону Павлины.

— Все это, парень, я понимаю, да только когда она сюда доходит, — стукнул себя в грудь Лаврентий и замолк. Вытянул шею, повертел головой, точно ворот серой косоворотки стал ему нестерпимо тесен.

— А мне кажется, Лавра, — заговорил Порфирий, — жизнь сама найдет свое русло. Как матушка Волга. Что не надобно ей — снесет, а что нужно — оставит. За неведомое дело беремся, Лавра…

— Слушайте, — спохватился тот, — а не получится ли такое: мы — революцию, а нам — фигу? Ни крестьянам — земли, ни рабочим — фабрик? Не выродит ли революция заместо республики такого уродца, какого и свет не, видывал?

— Не знаю, что будет, то ли Акулька, то ли мальчик… Разбередил ты меня, Лавра, ну тебя совсем с твоей книжкой. Придет время — составим программу. Сами. Свою. Такую составим, чтоб мужик знал, за что ему голову ложить. Чтоб не зря. Вот и весь тебе сказ.

Дом Тулуповых стоял под горой, а на невысоком крутом кряжу возвышались строения господской усадьбы. Помещик Матюнин давно разорился, усадьба перешла земству, и уже десятый год стучат там молотки и повизгивают рубанки учеников Старо-Буянского ремесленного училища. Ученики похожи на бурсаков — рослые, здоровые, над верхней губой у многих пробиваются усы. Весенними вечерами гогот и песни слышны на все село.

Мимо училища вдоль гребня кряжа проходила дорога из Царевщины на Красный Яр, кряж пересекала мелководная Буянка, впадающая в извилистую, поросшую по берегам густым лесом Кондурчу. Перейдешь по мостку через Буянку — и тут же слева волостное правление, церковь, въезжий двор, школа-четырехлетка, магазины Безрукова, Кошелева и братьев Образцовых. В губернских статистических листах значится: