Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

– А чаво делать? Наконец жить начали! Не битые ходим!

– Дай, Господи, чтобы война эта подольше прошла! – подхватила из толпы рябая баба, попутно крестясь на церковь.

– Нет, бабы, так мы долго не протянем, – сказала Катерина.

В толпе послышался ропот.

– На пособие можем покупать что захотим, – продолжала Катерина. – Никто нам теперь не указ – мы сами по себе.

– Да, новая жизнь! – радостно крикнула рябая баба.

– Но если так пойдет, чем детей будем кормить? – заключила Катерина.

Воцарилась тишина.

– Это как же ж? – опомнилась рябая баба. – Неужто пособие кто отымет?

– Деньги наши никто не отымет. Но ничего мы за них и не купим. Вон хлеб не молоченный стоит, скоро гнить начнет. Сгниет – ни муки не купим, ни сеять весной не посеем.

– А нам что? То барский гниет! Мы сами себе обмолотим, у кого сколько есть, – отозвался голос в толпе.

– И так везде, бабы: каждая себе обмолотит. А вдруг следующий год неурожай? А купить-то негде будет! И что – голод? Хлеб с лебедой печь?

Бабы молчали.

– Паутины в этом году летящей много было – к неурожаю, – донеслось из толпы.

Катерина продолжала:

– А что мужьям нашим на фронте есть? Вон приезжал из Старицы нарочный – армия хлеб должна солдатам купить. А хлеба нет – гниет в риге. Армия деньги дает хорошие, но работать некому – мужики на войне. Я предлагаю, бабы: приходите на обмолот, хлеб продам и вам за работу заплачу. И у вас деньги – и дети, и мужья сыты.

– Чаво ж не прийти, можно и поработать, – отозвалась рябая. – Пошли, бабы.

– За деньги чаво ж цепом не помахать, – согласилась недавно овдовевшая солдатка. Остальные не двинулись с места и по-прежнему недоверчиво смотрели на Катерину. Бабы, рябая и вдова, нерешительно остановились, ожидая решения остальных солдаток.

– А ты что ж, заместо мужа теперь командовать будешь? – недоверчиво спросила Пелагея, ее муж был старостой деревни до войны, и ее особенно слушались.

– Не, бабы, муж мой грамотный, с образованием. А я – как вы, вместе молотить будем, – начала оправдываться Катерина. Она почувствовала, что их не убедить. Стена недоверия росла между ними.

В это время мимо почты шел хромой мужик из зареченских. Остановился, увидев сход, подбоченился и смачно сплюнул:

– Ну чаво, стоите? Балабоните? Скоро конец придёть вашему бабскому царству! Мужики возвернутся, загонют вас под лавку, где вы все и сидели, шалавы! – и с чувством выполненного долга захромал дальше.

Бабы замолчали. Каждая задумалась о том, что ждет ее после войны, вернется ли ее муж, и если да, то как будет относиться к ней. Все они почувствовали вкус свободы и не хотели, чтобы их положение было таким же, как до войны. Катерина задохнулась от возмущения. Вспомнила, как смотрел Ермолай, когда она взбиралась на коня, как ухмылялся и сплевывал вслед. Как мерин не хотел слушаться. Она почувствовала, что ярость закипает где-то в горле так, что невозможно дышать.

– А ну-ка, бабы, хватайте его! – неожиданно для самой себя закричала Катерина. Слова мужика и то, что бабы не ответили ему, еще больше распалили ее.

Бабы, удивленно переглянувшись между собой, припустили за хромым. Мужик испугался:

– Пустите, дуры! Эй, вы чаво?

Бабы притащили его к почте. Мужик вырывался.

Катерина попыталась увещевать мужика:

– Ах ты! Мы ж не для себя, для детей!

– Суки вы, как одна! – сплюнул мужик, все еще пытаясь освободиться.

Катерина скомандовала:

– Вяжи его, бабы!

Бабы живо связали его своими поясами и лентами – у кого что было.

– Что, дуры мы? Конец царству? Э, нет, все только начинается, – сказала Катерина.

– А ну отпускай, я сказал! А не то… – вызверился хромой.

– И кто ж тебе право такое дал, командовать тут? – вступилась Пелагея.

– А то, что я мужик, а вы, – он снова сплюнул, – бабы!

– А ну сымай с него штаны – посмотрим, какой ты мужик, – скомандовала Пелагея. Одобрительный гул пронесся в толпе.

Мужик всем телом стал извиваться в цепких бабьих руках, взмолился:

– Отпустите, бабоньки! Не со зла я вас! Война проклятая виновата!

Но дело было сделано.

– Ну, и кто тут баба? – Пелагея презрительно показала пальцем на сморщившийся посеревший отросток.

Солдатки засмеялись:

– А разговоров-то было!

– У, я вас! Каждую выловлю! – кричал хромой.

– Выловить-то выловишь, ну а дальше-то что? Отпустите его, пусть идет себе. Но другим передай: кто будет мешать нашему сходу, – с каждого штаны сымем. Ты понял? – сказала Катерина.

– Понял, понял я. – Хромой быстро натянул штаны и заковылял, задыхаясь, прочь.

– Дышит, как на бабе! – понеслось ему вслед.

– Бежит, как настеганный, – смеялись бабы.

– А и бедовая ж ты, Катька! Пойдем мы на тебя работать, – протянула руку Пелагея. Остальные солдатки согласно закивали.

Молотили в восемь цепов. Золотисто-сероватые снопы разостлали в посад: в два ряда, колосьями друг к другу. Катерина встала в начале, напротив статной, с высокой большой грудью Пелагеи. Продвигаясь вперед, восемь женщин одна за другой сначала ритмично били по колосьям одного ряда, а потом, возвращаясь, таким же манером обрабатывали второй ряд. После этого снопы переворачивали и снова проходили по ним тяжелыми цепами.

Работа была тяжелая, мужская. После одного такого прохода у Катерины, за несколько лет отвыкшей от тяжелой физической работы и не так давно родившей, закружилась голова. Ручка цепа в первую же минуту до крови содрала кожу на ее нежных руках, спина вспотела. Силы были на исходе, а впереди предстоял еще целый день. Но она понимала: сдаваться нельзя, все бабы смотрят на нее, оценивают, и от того, как она себя сейчас покажет, зависит многое – примут ли они ее за свою, придут ли снова помогать. Ведь деньги, которые она обещала им, были не главным. Главным было то, что она сама пришла к ним, попросила, и сама на равных с ними работает, что она такая же, как они, солдатка из простых.

Пелагея топором перерубила перевязи на снопах. Развязанные снопы снова стали молотить. Потом граблями разворачивали снопы внутренней частью наружу и снова молотили. Оставшуюся после обмолота солому ворошили граблями, поднимали и на вилах относили в сарай. Колосья, которые остались, сгребали в середину и обмолачивали цепами, выбивая из них скудное, последнее, но от этого не менее драгоценное зерно.

Как только заканчивался обмолот одного посада, бабы приносили новые снопы и начинали снова.

К вечеру Катерина не чувствовала своего тела. В чем была, она, грязная и пыльная, не поужинав, не взглянув на Сашу, легла спать. Она не заметила, как от напряжения у нее начались месячные. В одночасье пропало и молоко. Но впервые за эти несколько месяцев Катерина не просыпалась до утра и спала как убитая. Агафья, видя, как тяжело ей дается работа, сбегала в село и нашла кормилицу для Саши.