Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

Но самым большим потрясением стало бегство Фриценьки из Курово-Покровского. Неожиданно овдовев в начале войны, она сильно горевала по Павлу. В мае 1915-го случился антинемецкий погром в Москве, и очень скоро такие же настроения достигли Тверской губернии. Несмотря на то, что Фриценька Вольф была вдовой офицера, русского дворянина, погибшего на войне, стали поговаривать, что она немецкая шпионка. «Ладно бы по мужу она Вольф, так ведь в девках-то и вовсе фон Баум была!» – не унимались злые языки. Откуда и от кого они узнали эту деталь биографии Фриценьки – Бог весть.

Все работники ушли от нее, крестьяне отказывались наниматься, и потихоньку, все более и более открыто, стали воровать, выпускать пастись коров на ее посевы. Даже Катерина не смогла уговорить берновских идти работать на немку. Однажды Фриценьку, по обыкновению вышедшую фотографировать на пленэр, окружили местные крестьяне и бесцеремонно забрали фотоаппарат. Половину их слов Фриценька не разобрала, но смысл был понятен. После этого случая ее и без того подвижная психика пошатнулась, эксцентричный характер усугубился: крестьяне заговорили, что барыня стала выходить во двор абсолютно голой, помешалась немка.

Среди пленных венгров и болгар случайно оказался единственный немец, 20-летний солдат Роберт, – обычно немцев усиленно охраняли и не отправляли так запросто, практически без охраны, в село. Фриценька, прослышав, что среди рабочих в Бернове появился соотечественник, уговорила Катерину отпустить его к ней на работы: жаловалась, что уже больше года не могла писать письма своей родне, страдала от одиночества и что очень хотела услышать наконец родную речь. Сердобольная Катерина, крестьянка, к которой пришла просить барыня собственной персоной, да еще и расплакалась перед ней, не могла не согласиться отпустить немца в запущенное Курово-Покровское. Но через неделю усадьба оказалась пуста. По виду разоренной, смятой, пропитанной потом (и не только) постели сметливые бабы сделали вывод, что молодой солдат совсем не грядки барыне пахал.

Как удалось двум немцам скрыться в самый разгар войны с Германией, осталось загадкой. Даже в порыве страсти немка оказалась расчетливой. Говорили, что полудурочная, как все думали, 35-летняя вдова и вправду оказалась шпионкой, продала фамильные драгоценности и смогла справить себе и молодому любовнику поддельные паспорта, по которым сбежала с ним в Финляндию. Катерине чудом удалось избежать наказания за побег пленного.

О чем-то Николай уже знал, что-то он понял сейчас из тех нескольких фраз, которые сказала ему Катерина. Николай, думая о трудностях, через которые прошла эта хрупкая, любимая им женщина, молча взял ее руки и поцеловал.

– Пойду передохну. Туда мне, к-калеке, и дорога теперь – лежать. Попроси Петра Петровича ко мне зайти – я не до конца, как видишь, поправился.

– Давайте помогу вам подняться.

Катерина с готовностью подхватилась со скамейки и подала Николаю руку.

– Я с-сам! – оттолкнул ее Николай! – Хоть и хромой теперь, но все еще мужчина. Еще не х-хватало меня под руку, как барышню, водить.

– Может, надо чего?

– Д-детей ко мне почаще пускай – соскучился по ним.

Николай взял трость и стал, хромая, подниматься по лестнице.

Пришла Агафья. Катерина в расстроенных чувствах сидела на скамье.

– Ну что?

– Хворый он совсем. Ты пошли Ермолая, как вернется, за врачом нашим.

– Слава Богу, живой, – перекрестилась Агафья.

– Да, надо бы молебен благодарственный Пантелеймону отслужить, – встрепенулась Катерина. – Пусть-ка Ермолай и к отцу Ефрему заедет, позовет его. Отслужим, дай Бог, благополучно все будет.

– А свечи-то громничные будем делать? – Агафья, перекрестившись, засунула мучных птичек в печь.

– Батюшка на проповеди сегодня говорил, что язычество. Запретил.

– Всю жизнь делали, а тут запретил! Сколько помню – сам священник во время молебна ее зажигал. Громничная свеча ох какую силу имеет! И лечит, и беду отгоняет! Дурак твой отец Ефрем.

– Ну что ты такое говоришь, Агафья?

– А я что? Я не в осуждение, я, Господи прости, в рассуждение. Раньше можно было, а теперь нельзя? Вон хворый у нас таперича в доме. Тем более надо сделать.

– Ты не спорь, Агаша. Сказал – не делать, и не будем. Молебен закажем – он силу имеет.

– Ну и что ж теперь, на Сретенье и деревья не трясти на урожай?

– Вон ветер не унимается, куда еще трясти?

– Надо, надо помочь, чтоб яблок, слив побольше летом было. Всю жизнь трясли. Ты пойдешь или нет?

– Пойду, пойду, Агаша.

Николай лежал в кабинете. Вся мебель, заказанная еще при отце, осталась прежней. Но то тут, то там чувствовалось присутствие женской руки: на диване появились мягкие вышитые подушки, на столе – вазочка с засушенными с лета цветами, в кресле дожидались своей хозяйки небрежно брошенные пяльцы. Катерина… Николай с облегчением откинулся на диване: «Как хорошо, что я наконец дома!»

Вспомнился госпиталь в Ревеле и резкие больничные запахи: спирт и камфара вперемешку с мочой и гноем. Надежда на спасение пополам с болью и человеческими страданиями.

Его отгородили от солдат ширмой из серых застиранных простыней – отдельных палат для офицеров уже не хватало, но это не заботило Николая. Думал о доме, о тех, кто ждал его, об усадьбе, в которой вырос, о запахе сушеных трав и зерна в амбаре, об осенней крепкой антоновке, которая мирно лежала в ящиках, готовая к путешествию в погреб. Представлял, как вернется, как встретят его дети, Катерина. В своих мечтах Николай остался таким же, как раньше: со здоровой ногой. Почему-то чудилось, что и Берта ждала его, живая, верная. И что не было никакого Александра, и что Катерина принадлежала только ему, Николаю. Любимая… И в это же время он не мог забыть тех, кто погиб, кому не повезло, как ему.

Николай подумал о дне, когда его ранило. Эти воспоминания он гнал от себя: боялся, что если подумает о том, что с ним случилось, то начнет жалеть себя. Но здесь, дома, почти во сне, в безопасности, когда все уже закончилось, когда он увидел детей и Катерину, вдохнул запах кухни и родного кабинета, он вспомнил. Скорее наконец разрешил себе вспомнить.

В тот день, 15 октября 1916 года, вышли из Рогокюля засветло – Николай был, как обычно, на «Казанце». Конвой из эсминца «Украйна» и шедших за ним в кильватер транспорта «Хабаровск» и миноносца «Казанец» направлялся в то утро в Ревель через Моодзундский пролив.

Конвой с самого утра плотно закутало туманом. Николаю нездоровилось несколько дней, к тому же не выспался – всю ночь вспоминалось то родное Берново, то Катерина, то дети, то покойная мать. Чтобы взбодриться, он поднял повыше ворот буршлата и вышел на командирский мостик. Там дежурил мичман Шакеев, боевой товарищ еще по Порт-Артуру. Рыжий, усатый верзила, одинокий и наивный, как ребенок. Но жесткий и решительный в бою. За год до войны наконец женился, хотя никто уже давно не верил, что найдется девушка, способная отдать свою судьбу в непрактичные и неловкие руки мичмана Шакеева.