Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

– Журналист этот. Ты думала, что никто не знает, что он к тебе в библиотеку захаживал? Все село гудит.

– Ко мне многие, как ты говоришь, «захаживают». На то в библиотеке и работаю.

– Я не собираюсь устраивать тебе сцен, Катерина. Живи как знаешь, я тебе это давно сказал. Но Глашу, прошу, чтобы я с этим евреем не видел. Глаша – моя дочь. Моя. Она не будет путаться с заезжими гастролерами. Ты поняла?

– Глаша уже взрослая. Сама решит, с кем ей путаться.

– Вот ты как заговорила? Вон сыночек твой любимый сам решил. И что, ты рада? Рада? Женился на этой тетехе. Нет, теперь решать буду я! Если надо – под замок посажу.

– И посади.

– Не понимаю. У меня все выгорело внутри, пустыня. Как ты можешь еще что-то чувствовать? Зачем тебе этот еврей? Зачем?

Катерина, не отвечая мужу, хлопнув дверью, вышла на улицу. Она вдруг вспомнила, что именно сегодня под утро видела странный сон: старый черный с проседью ворон разорял гнездо с жалкими долговязыми воронятами, а она прижалась к дереву, не в силах пошевелиться от страха.

В Бернове Розенберг много писал, часто выезжал в поля на служебном автомобиле, брал интервью. Все двери перед ним были открыты: чувствовалось, что сверху спустили соответствующий приказ. А по вечерам он заглядывал в библиотеку, где листал газеты прошлых лет и беседовал с Катериной. Она все больше привлекала его: «Чем черт не шутит? Увезу в Москву. Она с радостью бросит своего счетовода. Поговаривают, что они давно не живут: по вечерам свет и в мезонине, и внизу, в избе. Да и она о муже мало говорит. Катерина. Удивительная все-таки женщина. От нее так и веет теплом, домом, куда хочется возвращаться. Никогда мне не хотелось своего дома. Мещанство какое-то. Обуза. Капризная женщина, которая ждет тебя, которой ты должен уделять внимание, делить с ней быт, спальню. Которая спорит, дуется, плачет. Но нет, Катерина не такая. А может, даже дети? Ведь она еще молода. Жаль, что нет в живых матери, не с кем посоветоваться».

Сегодня Розенберг наконец закончил статью и провожал Катерину домой. Ему не терпелось обсудить свое сочинение с ней. Чтобы она восхитилась им, чтобы поняла, с кем имеет дело, КТО к ней приехал, бросив все дела. Поначалу разговор не клеился. Розенберг, чтобы заполнить пустоту, очередной раз спросил то, что уже знал:

– Как дети?

Катерина, будто не замечая этого, отвечала:

– Глаша пару дней назад уехала в техникум, Саша с женой перебрался – дали комнату рядом с больницей. А Коля служит.

Наконец стали обсуждать статью. Розенберг взбудораженно цитировал куски текста, которые набросал накануне:

– «Велики победы колхозного строя в нашем социалистическом государстве рабочих и крестьян. Вместе со всем колхозным крестьянством калининские колхозники под руководством большевистской партии уверенно идут к новым успехам социалистического земледелия, культурной, радостной и зажиточной жизни. Убеждаясь в доказанных жизнью преимуществах колхозного строя, вступают в колхозы трудящиеся единоличники, еще остававшиеся вне колхозов. Великая Сталинская Конституция обеспечивает трудящемуся крестьянству полное политическое равноправие, широчайшую демократию». Хорошо? Как? Хорошо?

Катерина рассеянно слушала и думала о Николае. А что, если бы он остался? Смог ли бы принять новую власть? Розенберг уверенно, не сбиваясь, говорил, не сомневался в справедливости и в устройстве страны, в которой он живет.

Не дожидаясь, что ответит Катерина, Розенберг продолжал:

– А вот здесь автор прозорливо пишет про угрозу. Вот послушай, Катя.

Катерина подумала, что давно ее никто так не называл. Катя. Так просто. Ей вдруг стало так легко, словно пружина, уже покрытая от времени ржавчиной, вдруг разжалась. Для детей она была мамой, для односельчан Катериной Федоровной, Александр ее давно никак не называл. А тут Катя. Катя. Она представила, как теплые руки Розенберга обнимают ее. Как она запускает пальцы в его волосы. Сережа. Тут она вспомнила о Николае, и ей стало неловко. Что бы он сказал, увидев ее с мужчиной?

Розенберг продолжал:

– «Успехи социалистической перестройки сельского хозяйства достигнуты партией в жестокой борьбе с троцкистскими, бухаринскими и прочими агентами фашизма. И чем больше и ярче наши победы – тем бешенее злоба со стороны заклятых врагов народа».

Катерина остановилась. Прямо перед ними трое незнакомых мужчин под руки вывели бывшего кулака Пантелеймона из дома и грубо толкнули в телегу. В окне мелькнуло чье-то лицо. На улице, кроме них с Розенбергом, никого не было. Даже собака Пантелеймона не лаяла. Словно вся деревня вымерла, только где-то вдалеке слышался заливистый девичий смех.

Катерина прошептала:

– Неужели арест?

Розенберг раздосадованно обнял Катерину:

– Ну что ты, дурочка? Просто так не забирают…

Розенберг сбросил свой пиджак и заботливо накинул Катерине на плечи:

– Ты послушай, что дальше. «Маскируясь и двурушничая, они берутся за последние средства, за вредительство, за шпионаж, диверсию, чтобы повернуть колхозную деревню назад к капитализму, к кулацкой кабале». Каково?

Катерина больше не слушала.

– Сергей Константинович, по-моему, вы написали замечательную статью. Прощайте.

– Катя… То есть… Катерина Федоровна…

Розенберг хотел еще что-то добавить, но запнулся и в недоумении развел руками.

Катерина молча толкнула калитку, не оборачиваясь быстрым шагом зашла в дом и захлопнула за собой дверь. Оказавшись в пустом темном коридоре, Катерина испугалась. Она почувствовала, как огромный дом вбирает ее в себя, как трясина, не желает отпускать. Опять одна. Теперь навсегда. Устало опустилась на кровать. Часы на стене отмеряли время, которое ей оставалось.

Катерина прошептала, обращаясь к Николаю: «Прости меня…»

Утро туманилось. Моросил дождь. Ночью поднялся ветер, но сейчас стих, успев посбивать с веток яблоки, которые теперь, мокрые, сиротливо валялись на земле. Катерина, не ложившаяся всю ночь, подоила и отправила на пастбище корову. Где-то в груди тоскливо щемило, а в голове стучало: «Одна, одна, одна».

В дверь забарабанил почтальон:

– Катерин Федорна!

Катерина взяла письма. Целых два. Первое от Коли, подписанное его мелким крючковатым почерком. Сын писал редко и мало, чаще всего просил выслать денег. А второе письмо было без адреса. Странно.

Катерина повертела его. Внутри что-то было. Мягкое. Дрожащими руками разодрала безымянный конверт и выхватила обрывок грязной тряпицы с каракулями, нацарапанными углем: «Берново. Сандаловой К. Отправляют на Колыму. 10 лет. Обнимаю. Вера».

Там же была записка: «Просили передать. Не узнавайте, кто».

Катерина обессиленно села на крыльцо. Вера. С тех пор как они с Петром Петровичем сбежали в Тверь, вестей от них не было. Сменили фамилию и скрыли происхождение Веры, где-то кое-как устроились. Позже ей расскажут, что Веру в Твери узнал кто-то из Бернова и донес. Петр Петрович отрекаться не стал, будучи членом семьи изменника родины, и его тоже отправили в лагеря.