Валерий Туринов - На краю государевой земли

В поход служилых уводил Федор Пущин. Отряд у него был невелик, не то что был у Тухачевского, но с собой он прихватил даже двух толмачей. И это уже не тот Федька, когда-то вымаливающий у Андрюшки Иванова, чтобы его взяли по ясак. Это уже боярский сын, 33 лет от роду, кое-что повидавший… Эх-х! Федька, Федька! Вот и ты вышел в люди, воеводишь! Вот она твоя удача: хватай, держи за хвост! Не то что полюбовницу, приводную женку Матренку. Ту-то он продал Ваньке Верхотурцу. А вот теперь, говорят, она у Карпушки «Чокнутого»… Да шут с ней! Это даже хорошо, что ее нет…

Федька шел туда, куда ходил год назад с Тухачевским. Но теперь он должен был пройти еще выше по Оби, за Чингизов городок, в землицу непокорного Абака. Там ему следовало поставить острог, новый военный опорный пункт, затем объясачить, крепко подвести под государеву руку телеутов.

— Отложить бы надо, — мрачно бурчал десятник Андрюшка Дорохов, заходя по сходням на дощаник вслед за Федькой. — Хотя бы на завтра. Нельзя сегодня робить. Грех… Неудача будет: Илья накажет! Злопамятен он и глуп!

— Илья пророк — в воду скок! — захохотали казаки над Андрюшкой; они шумно, с бранью и толкотней, затаскивали на борт походный скарб, рассаживались на гребях, устраивались с удобством на дальний путь, веселые, все под хмельком…

А Федька, беспечно махнув рукой, сделал выговор Андрюшке: «Батюшка благословил, а ты?! Сойдет! Ты что — испугался бабьего пророка?»

— Батюшка… Этот батюшка благословит на что угодно, — проворчал Андрюшка, отошел от него и встал сам за кормовое весло, чтобы вывести дощаник на стремнину.

Федька же по-хозяйски заходил по палубе, придирчиво осматривая, как уложен груз.

— А это что! — пнул он ногой в бочонок с солью. — На попа и привязать!

Осмотрев все, он закричал десятникам на других дощаниках: «Отчаливаем!.. Отчаливаем!»

Казаки взялись за греби, суда отбились от «песка», заскрипели кормовыми веслами, пошли, разворачиваясь и покачиваясь на слабой волне.

На берегу, в толпе провожающих, Федька заметил мать. Он как-то не обратил внимание в сутолоке до этого, что и она тоже пришла сюда, хотя и маялась ногами. Ее поддерживала под руку Варька. Муж Варьки, Ванька Павлов, тоже уходил в этот поход. За подол Варьки цеплялись две ее девки, малышки. А мать держала подле себя его, Федькиного сына, Гриньку. Тот же махал ему ручонкой… Федька сглотнул слюну, к горлу что-то подкатило: Гринька был похож на Парашку… Он отвернулся от них, отгоняя мысли об умершей жене…

Сторонкой от толпы стояли группой начальные люди города. На этих проводах воеводу князя Ивана Татева заменил Семен Воейков. Сам же князь Иван разболелся. Два дня назад он хватил под грибки лишку водочки с успенским игуменом Евстратием. Игумену-то ничего, привычен, а воевода слег. Подле Семена Воейкова как всегда околачивался дьяк Ер-мошка Кашин, не дурак выпить. С ним Федька не раз закладывал. И тут же был батюшка Андрей, только что отслуживший молебен на проводы Федькиного отряда, и, видно было, что он мучился на трезвую голову под солнцепеком. Среди них был и Тухачевский с его, Федькиным, отцом. Тот о чем-то беседовал с Яковом. Изредка он вяло поводил рукой вслед судам, с утра уже дернув бражки и от этого став разговорчивым.

И вот только сейчас Федьке пришла в голову ревнивая мысль: почему московского боярского сына оставляют в городе? Пожалуй, в телеуты послали бы его, но почему-то оставили…

«Да ничего! — успокоил он сам себя. — Я еще покажу! Видел же, как тот делает в походе!»

А вон там показалась Матренка…

«Принесло же ее!» — мелькнуло у него.

Матренка выскочила впереди всех баб, сунулась к воде, остановилась, робко вскинула вверх руку, махнула ему, Федьке, и тут же опустила ее, точно устыдясь чего-то… А за ней из толпы выплыла фигура Карпушки, «Чокнутого». Он дернул ее за сарафан и потащил с берега, под насмешливые крики баб… Матренка обернулась еще раз в сторону дощаников, и на лице у нее мелькнула жалкая потерянная улыбка…

— Вот сволочи! — тихонько выругался Федька и отвернулся от пристани, чтобы не видеть, как скалятся бабы и мужики над Матренкой, которую продал «Чокнутому» Ванька Верхотурец.

Суда развернулись и пошли вниз по реке. И Федька, сразу же забыв про Матренку, прошел на корму дощаника, уселся там и стал смотреть, как уплывают и уплывают назад «пески», знакомые, родные очертания острога и высокой Троицкой колокольни. Все уходило куда-то назад и растворялось в полуденной летней мерцающей дымке, навевая почему-то грусть.

Вечером того же дня, когда Федька ушел в поход, Матренка истопила баньку, как велел ей Карпушка. Когда угарный дух выветрился из баньки, Карпушка притащил туда жбан с бражкой и надолго засел там. Сначала он пил, потом помылся и снова стал пить… Матренка, обеспокоенная его долгим отсутствием, заглянула в баньку, поняла, что с ним дело нескорое, разделась и тоже помылась.

— Ну, ты же угоришь тут!.. Пойдешь домой-то? — спросила она его.

Карпушка косо глянул на нее шальными распаренными глазами из-под опухших век и громко икнул. Волосатая грудь у него подскочила, спустила воздух: «И-икк, и-икк!»

— Вот Феденька тоже так же сидел, сидел, — заговорила Матренка, стала перебирать пальцами на пышном животе складки, скатывая с них не отмывшуюся грязь, — да и уморился…

Она не закончила свою мысль, замерла, почувствовав, как в чистой баньке от Карпушки пахнуло терпким потом, и догадалась, что это значит…

— Федька-а! — тяжело задышал Карпушка, взревел: — Опя-ать Федька! — и потянулся рукой к ней, к Матренке, голенькой и беззащитной… Глаза у него выкатились, остекленели, и он забормотал свое: — Ту-ту, курва!.. Ту-ту, курва!.. — Голова его задергалась из стороны в сторону…

Матренка отшатнулась от него и больно ударилась спиной о кадушку с водой. В тесной баньке некуда было деться, негде спрятаться. И Карпушкины руки достали ее и стукнули головой о бревна стенки. Из глаз у нее брызнули искры, она вскрикнула…

Карпушка бил ее долго, до устали, пока не утомился. Поначалу она кричала, но вскоре выдохлась, и только постанывала, постанывала…

А он вытер рукой пот с лица и прошлепал босыми ногами до двери. Там он нашарил в темноте жбан с бражкой, припал к нему, стал судорожно глотать хмельную влагу. Утолив жажду, он обернулся и глянул на Матренку. Та куском теста переломилась через лавку. Вверх бесстыдно задрался ее огромный розовый зад… Он постоял, глядя на этот зад, икнул и стал что-то отыскивать, пьяно тараща глаза по углам баньки. Увидев ожог [69] Ожог — палка с обожженным концом, используемая как кочерга. , он взял его, повертел в руках, словно о чем-то раздумывал, затем приставил ожог к шее Матренки и на секунду замер… Его рука не знала, что делать… И вдруг он стукнул по нему ладошкой… Ожог проскочил долотом сквозь шею Матренки и припечатал ее к лавке, как иголкой большое насекомое… Сильное бабье тело дернулось, из шеи брызнула кровь прямо на него, на лицо и на грудь, на его волосатые худые ноги. И он брезгливо запрыгал, стряхивая ее… Остановился, замер. Его взгляд, пустой и темный, скользнул с кадушки на полок, на очаг, лавку, Матренку, тронутую зеленой сыростью шайку, и снова на полок, кадушку, очаг… Он забормотал опять: «Ту-ту, курва!.. Ту-ту, курва!»…