Валерий Туринов - На краю государевой земли

Где-то за стенками баньки взлаяла собака. Карпушка вздрогнул, закрутил башкой, наткнулся взглядом на свою одежонку, жалко обвисшую от жары на деревянных шпеньках, вбитых в бревна баньки. Он сдернул ее со стены, лихорадочно напялил на себя, выскочил из баньки и пошел, тупо глядя перед собой. Он не озирался, точно страшился наткнуться на что-то или вынырнуть из своего странного, приятного и бездумного мирка. В него он обычно погружался, когда вот так напивался. Он шел куда-то, не соображая, куда и зачем идет, и бормотал все тоже: «Ту-ту, курва!.. Ту-ту, курва!» — спотыкаясь о какие-то колдобины, неясно расплывающиеся перед глазами в сумеречной летней тиши.

Через неделю после ухода Пущина в поход к песчаной отмели у Томского городка пристали дощаники. Они пришли из Тобольска. С них бросили чалки, положили сходни, и на берег сошли путники. Среди них на песок ступил и молодой человек, лет тридцати пяти от роду, в светло-коричневом кафтане, без шапки. И ветер, речная понизовка, слегка взъерошил его длинные жиденькие волосики, падающие ему на лицо, загорелое от длительного путешествия. Он был поджарым и сильным, судя по тому, как он ловко сбежал с дощаника по сходням. На нем были темные, неопределенного цвета шаровары и сапоги из яловой кожи: тяжелые, ноские, как раз впору на дальнюю дорогу. Лицо у него было невыразительное, глаза голубые, выглядел же он обычным дьяком, ну дьяк как дьяк или подьячий. Да, так. Он на самом деле был подьячим. За ним на берег сошла маленького роста женщина, его жена. А следом его холоп стащил на берег какой-то тюк, бросил его на песок и побежал назад, за следующим, стал таскать еще и еще… И все они были какие-то увесистые, так что он сгибался под их тяжестью.

— Дружинка! — поздоровался молодой человек за руку со всеми томскими, что оказались тут на берегу. — Огарков!.. Подьячим к вам! На службу!..

— A-а! Дружинка, привет! — подошел к нему подьячий Ермошка Кашин, оказавшийся случайно на пристани. — И ты здесь? — промолвил он, многозначительно, намекая на что-то. Как там Москва? Что делается в Поместном?

— Да ничего не изменилось с тех пор, как ты ушел оттуда!

— Ну, ладно — устраивайся! — сказал Ермошка. — А потом покажись Татеву-то!

Он махнул на прощание рукой Огаркову и ушел с пристани.

А на следующий день Татев вызвал к себе в съезжую Тухачевского. Там, помимо него, сидели уже дьяк Баженка Степанов и подьячий Ермошка.

— Ты, Яков, с кем пойдешь-то в «мугалы»? — спросил его князь Иван. — Из подьячих советую взять вот его, — показал он на Ер-мошку.

— А как ты без него-то? — спросил Тухачевский воеводу, чтобы отказаться от Ермошки, но и не обидеть его, дружка Федьки Пущина. С ним он выпивал не раз, но в дальнюю землицу не пошел бы.

— Обойдусь!

— Нет, лучше московский. Тот новый, Дружинка… Разбитной. Такой в походе нужен: за себя постоит, спуску никому не даст и цацкаться не придется.

Татев задумчиво почесал затылок. Затем он рассказал, что Дружинка не случайно здесь, не просто так. Он сослан за то, что сошелся на кулачках с воеводой, с Петькой Корсаковым, на службе, когда ходил писчиком при нем. Вот как бы и ему от этого придурка беды не вышло.

— Ничего, обломаю!

Князь Иван показал на Степанова, мол, послушай.

— Вместе за столом в Поместном сидели, — сказал Важенка. — Я его как облупленного знаю. Не советую брать.

Яков промолчал.

— Мое дело предупредить, — равнодушно вздохнул князь Иван. — А раз согласен, так и отпишем в Казанский.

Разлад на судах Пущина начался на третий день после того, когда они, выйдя в Обь, миновали Уртамский острог. Первым из-за чего-то начал задираться и отказался следовать в фарватере Путинского дощаника Исайко Бык, десятник пеших казаков. Его Федька взял с собой верховодить над одним из дощаников.

Федька обозлился было поначалу, но потом махнул на него рукой, зная, что тот все равно никуда не денется, и пошел вверх двумя дощаниками. А дощаник Исайки пересек реку, двинулся вдоль противоположного берега. Но там он угодил в матерую воду, стремнину, прижавшую его к другому берегу, и стал все больше и больше отставать от них.

Дело близилось к вечеру, по реке потянуло сильным попутным ветром. И суда побежали вверх по реке без весел, под одними парусами. А за ними, за кормой, из-за горизонта стала выползать сплошная синева, закрывая полнеба. Надвигалась гроза, ветер крепчал, суда шли ходко. И Федька не спешил приставать к берегу, все гнал и гнал вверх по реке и радовался, что ударил попутный «сиверок». Наконец, не выдержал и он этого бега на перегонки с грозой и приказал чалить к берегу.

Но не успели они пристать к берегу, как шквальный порыв ветра, да еще с дождем, приподнял их дощаники и чуть не выбросил на берег какого-то острова, покрытого лишь одним низкорослым тальником.

Казаки посыпались с дощаников и забегали, перетаскивая самое ценное на берег. А ветер валил их с ног и ходил ходуном по острову, пригибал до самой земли тальник, рвал из рук казаков палатки. И они, обессилив в борьбе с ним, кое-как накинули парусину поверх кустов и залезли под нее: мокрые, дрожа и проклиная непогоду и Пущина…

— Ты же видел — гроза идет!.. А все гнал и гнал! — неслось со всех сторон на Федьку.

А он лишь огрызался…

Ночь они провели скверно под холодными и сырыми палатками. Утром они обнаружили к тому же, что подмочили муку, сухари и иные припасы. И на Федьку стал роптать даже десятник Андрюшка, покладистый и спокойный малый: «Надо бы постоять, просушиться!»

Третий их дощаник где-то затерялся в грозу. И Федька ругался на казаков, поносил и Исайку… А тут еще сунулся к нему под горячую руку с этой пустяковиной Андрюшка. И он зло оборвал его: «Ну да — стоять еще будем! На палубе просуши! Не мне тебя учить!»

— Просуши, просуши, — заворчал десятник, отходя от него.

Казаки расселись было на бортах дощаников, отогреваясь на солнце после ненастной ночи.

Но Федька закричал на них: «Вперед, вперед! Нечего сидеть…!»

Суда отчалили от острова. Мозолистые руки налегли на весла, запели свою песню уключины. Легкий «сиверок» хлопнул парусом, развернул его и запутался в нем. Затрещала, заныла мачта, дощаник накренился, запахал носом волны, тяжело пошел против течения. А ветер стал опять бросать в лицо казакам брызги, и они разлетались искрами под солнцем в это ясное, хотя и прохладное, утро, бодрили казаков, довольных, что осталась позади вчерашняя гроза, ненастье злое.

Они прошли какой-то очередной остров. Тут река заузилась, и они, наконец-то, увидели третий дощаник. Он выскочил невдалеке из-за острова и тоже шел под парусом, спешил вперед, а казаки на нем во все глаза высматривали на реке своих… Увидели!.. Призывно замахали шапками… И вскрики!.. Прерывисто!.. Вот что-то непонятное вдруг покатилось над рекой… А с Путинского дощаника в ответ им прозвучало тоже эхо, и в нем восторг, что, мол, нашлись и те, которые ушли из каравана самовольно, за что наказаны ночной грозой и одиночеством.