Николай Лугинов - По велению Чингисхана

И Сиги-Кутук рубанул воздух ребром пухлой ладони, продолжая:

– Пусть сами имена их будут навечно преданы проклятию! Пусть несут на себе несмываемый позор! Мы – сказали!

– В-в-в-а-а-а-а! – приветственно взревело войско, поворачивая головы в ту сторону, откуда ввели турхатов Джамухи. Лица их были как черные камни, ноги – босы, шеи – обжаты деревянными колодками. Их поставили на колени лицами на восход – и пять голов скатились вниз по склону, а кровь из усеченных тел забулькала, убегая и впитываясь в рудные жилы земли, в ее плавильные котлы, в ее таинственные горнила.

В толпе вскрикнул и согнулся в приступе рвоты юный нукер, но толпа лишь радостно и ликующе загоготала, зашлась в победном реве и клекоте: торжествовала честь, главенствовал долг! Так это и понял Джамуха, на лице которого разлилась снеговая белизна. Само его лицо было белым и ровным, как зимняя степь, когда он смотрел на долгие предсмертные судороги сильного джасабыла Халгы. С усилием перевел он взгляд на Боорчу, который вышел на середину площадки-тюсюлгэ, поднял на толстячка отяжелевшие ненавистью веки. Тойон Чингисхана, которого Джамуха помнил сопливым, голодным пащенком, был одет дорого и скромно.

– Джамуха гур хан! – сказал он во всеуслышание. – Мы, воины всего монгольского народа, преклоняемся перед твоим мужеством и славным именем, перед величием твоих дел – знай это! Знай и то, что, отправляясь в степь Кэрэмэс, Чингисхан оставил такое послание…

Но чтобы ни сказал андай, Джамуха изжил свой срок: кровь юных турхатов переполнила чашу Джамухинова бытия. Душа его словно бы переплавилась в огне земных страданий, бесплотное тело отвергало само себя – все его части, казалось, враждовали меж собой. Оно не стремилось жить.

– …такое послание: «Мой андай Джамуха! Господь Бог опять свел вместе два наших пути. Друг, я хочу сказать тебе вот что: в самом детстве мы дали друг другу клятву верности, у нас были одни друзья и одни общие враги, выносливость была нашим единственным наследством, мы были одним телом и одной душой. Мы должны быть преемниками славных Хобыл и Хутула ханов. Забудем же наши распри и воссоединимся. Нет во мне и самой малой крупицы вражды к тебе, а к тому же я не забываю, сколько раз ты спасал меня из тенет истинных, а не мнимых врагов моих. Я, Чингисхан, сказал…»

– Ты, Чингисхан, сказал. Я, Джамуха гур хан, услышал. Да, сегодня на моем вороте виснут несчастья, осыпает белым пеплом мои черные волосы позор, сердце прокусывают острые белые зубы измены. Но и со мной когда-то – помнишь? – стремились встать рядом лучшие из лучших, и я танцевал на острие копья, а лунный серп не раз был соглядатаем моих побед! И вот имя мое рухнуло, распалось на мелкие крошки звуков, чин мой съежился от позора! Но ты не оставил меня одного и не обнес добрым словом, мой андай, мой великий друг! Я бы хотел жить, но мне никогда не стать таким великодушным и сильным, как ты! И мне незачем жить. Раньше оболочка жизни была мне тесна – теперь она велика мне. И, взвесив неоднократно свои слова на весах жизни и смерти, я прошу тебя, андай: отпусти меня отсюда в страну предков… Довольно плутать Джамухе по этому срединному миру… Спаси мою честь и даруй мне честную смерть. Спаси, андай, отпусти… Я сказал…

В торжественной тишине, которая казалась преддверием вечности, гур хан опустил глаза и ему увиделся муравей, ползущий по аксамиту его кафтана. Он подставил ладонь – муравей забежал на нее, покрытую давними, еще детскими шрамами и рубцами, новыми роговыми мозолями. Муравей остановился у окопа линии судьбы – встал. Джамуха поднес ладонь к лицу и мысленно спросил муравья: «Ну как там, брат?»

Просьба Джамухи была подобна ушату воды, выплеснутой при ясной погоде в кишащий муравейник. Народ, со свойственной черни чувствительностью, чуть ли не пал перед ним на колени – высшие тойоны искали в его поступке подоплеку. В ставке начался раздрай.

– Вот он весь Джамуха! – ворчал остроугольный Мухулай в кругу военачальников. – Где он – там смута! Подумать только: сам великодушный Чингисхан дарил ему за одно лишь краснобайство должность второго человека в иле! хан сказал, и я слышал, что голова должна быть о двух глазах: один глаз – он, второй – Джамуха! И то, как… как… – он отмахнулся, давая понять, что у него нет слов в попытке выразить причины упрямства Джамухи. – Уму не-пос-ти-жимо!..

Боорчу, пропуская из руки в руку витой из конского волоса шнурок аркана, словно намекал на готовность к расправе. Он сказал:

– Довольно икать от страха… В скором времени хана ждать нечего, надо пользоваться случаем и уважить, ублажить Джамуху в его… м-м… посмертном… гм… последнем желании…

Мухулай хихикнул и пояснил:

– Горло что-то перехватило!

– Вот-вот! – многозначительно покивал Боорчу и попробовал аркан на крепость, подергивая шнурок за два конца. – Как не перехватить… Перехватит…

Даже Джэлмэ загорячился и нахмурился, оглаживая лицо ладонями, словно умываясь:

– Погодите, погодите!.. Если уж делать такое, то так, чтоб и вода не просочилась от его, Джамухина, мокрого места… А вода, как известно, дырочку найдет. Что за нас? То, что Джамуха не принял предложение Чингисхана…