Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Он прошел через очистительные огни туда, где его ждала горчащая от дыма костра встреча с прошлым.

– Какой ты имел чин у Тайан-хана? – спросил Сиги-Кутук, а грамотей, сидящий у огня, изготовился увековечить ответы тойона записью.

– Был тойоном-сюняем. Выше чинов не было.

– Какую должность занимал?

– Был помощником командующего войском, – нажимая на слово «был», отвечал Чулбу.

– Уточни: в чем помогал? Какие обязанности исполнял?

– Устраивал советы начальствующих. Следил за точным исполнением приказов высокого командования.

– А Джамуху часто видел?

– Не часто, но видеть приходилось. Тайан-хан мало кого слушал, но с Джамухой очень считался. Потому и другие тойоны спешили сблизиться с Джамухой. Хотя его никто не любил.

– Это твое наблюдение?

– Да. Не надо быть умным, как трехголовый змей, чтобы заметить это: в присутствии Джамухи все лебезили, а стоило тому отлучиться – начинали выбивать мозг из его косточек. Несчастный гур хан!

– Оставь свои чувства, Чулбу-тойон, – нестрого, впрочем, посоветовал судья. – Скажи лучше, чем можно объяснить особое отношение Тайан-хана к Джамухе?

Чулбу-тойон призадумался, глядя неподвижно на носки своих ичиг.

Никто не мешал ему думать, не торопил. Было слышно, как где-то пела женщина, брехали собаки, потрескивал жир в светильниках. И Чулбу-тойон, наконец, заговорил:

– Только один Джамуха мог обротать многочисленное сборище тех бродячих племен. Ему подчинялись беспрекословно, хоть и шептались за его спиной.

– Мы знаем, что Тайан-хан слыл суровым и грозным вождем мощного войска, которому не было равных в степи. А по твоим словам, он не надеялся на это войско! Из-за чего? Не из-за соперничества ли, внутренних интриг своих вождей?

– К сожалению, так.

– Почему же ты сожалеешь об этом? – насторожился Сиги-Кутук или просто решил припугнуть тойона, проверяя того на крепость духа.

Но Чулбу смог объясниться. Он сказал:

– Всегда жаль вождя, окруженного мелкими холуями. Они всегда что-то делят. Сначала и не поймешь, что именно: славу? богатство? власть? Потом понимаешь, что комар, насосавшийся крови, уже не видит опасно занесенной над ним руки; муха предпочтет погибнуть в меду, а властелин, окруживший себя льстивыми холуями, гибнет от лести: она выклевывает ему глаза, но открывает уши. Что случилось тогда? Кучулук зарвался, пытаясь одержать легкую победу и одному пить пьянящий напиток славы! Тогда Тайан-хан двинул вперед Джамуху, но Джамуха сослался на нехватку лошадей, а сам не захотел быть прикрытием для нукеров Тайан-хана и ушел от боя. Тут и выступил сам Тайан-хан, не желая допустить торжества Кучулука от легкой победы, не понимая, что торжество это нам тогда не грозило ни при какой расстановке. Они не предвидели мощь монгольского войска, и даже Джамуха был слеп!..

– По какой причине Джамуха ушел от столкновения с Чингисханом на стороне найманов?

– Этого я знать не могу. Когда Джамуха в ярости, он может пойти один против всех и никакое слово, никакая верность обычаям его не остановит. Значит, тогда он был спокоен и рассудил как мог, но по-своему…

Сиги-Кутук остался доволен ответами молодого тойона. Он ободряюще сказал:

– Ты мудр не по годам, Чулбу. Умеешь трезво и верно рассуждать. Это немало. Мы ценим искренность, честность и верность! Служи Чингисхану от души – и ты будешь замечен! Иди!

Шел седьмой и последний день следствия, решавшего судьбу Джамухи. Но Чулбу-тойон не знал этого: окрыленный словами Сиги-Кутука, приемного брата самого Чингисхана, он пустил коня, словно кречета, устремившегося к стае перелетных уток. Он недолго скакал степью, когда увидел человека, копающего землю. Любопытствуя, Чулбу-тойон приостановил бешеную скачку и направил коня к землекопу. Это был немолодой манзя. Он оперся о заступ, давая отдых усталой спине.

– Чем это ты занимаешься? – спросил Чулбу-тойон.

– Моя не понимай, – улыбаясь, ответил манзя. – Моя ходи-ходи. Понимай нет, – и поклонился Чулбу-тойону. Потом поклонился коню Чулбу-тойона.

Всадник спешился и подошел к яме, выкопанной манзей. Глиняная обмазка внутри ямы, циновки на ее дне напоминали внутренность сурта. Чулбу понял, что это погребальная яма, над которой вскоре вырастет курган, куда положат глиняную посуду с угольками и посмертные дары какому-то непростому воину, что яму эту обкурят дорогими благовониями, а в чашах-курильницах зажгут очистительный огонь. Ведь свою жизнь и жизнь своих предков кочевник представляет как длинный, до седьмого колена ряд людей, которые обитают среди богов. Чья кибитка будет уходить отсюда в небо?

– Кто будет здесь лежать? – спросил Чулбу-тойон манзю.

– Моя ходи-ходи… Не понимай… – кланялся гуттаперчевый китаец.

«А кто понимает?» – вскакивая в седло, думал воин. – И я не понимаю: для Джамухи ли эта кибитка? или для меня?»

Похоже, что-то изменилось в норове Аргаса, когда он вернулся домой, проехав в раздумьях более десяти кес. Малтанай встретила его и провела в урасу, натянутую из полос ткани по-походному. Дорогой он вдруг понял, что привык к молодой жене, и встревожился, когда вообразил вдруг ее, смертельно раненную копытом необъезженного жеребца, укушенную змеей, растерзанную волками, – потому и гнал коня. «Бедняжка Малтанай! За какие грехи ей, сироте, такая судьба? Ни матери, ни отца, муж Дармаа, хоть какой ни старый был – и тот погиб… И я старик, да еще и лютый! Кто она у меня: жена? служанка?»

Уж не шаман ли напустил эту жалость на Аргаса? или вступает он в новую пору своей жизни и сердце его готово к мирным трудам и утехам?..

Он украдкой, как юноша, в котором зреет мужчина, косился на Малтанай, когда она подавала ему еду, и какая-то забытая радость и покой созерцания подвластного ему мира трав, табунов, легконогих овец и кострового огня занимала его существо. В этот вечер ему не хотелось есть одному, но, даже слыша голос жены, разговаривающей со своим конем за стенкой сурта, он все не подзывал ее, а лег спать один, еще не веря в свое пробуждение иным человеком.

А утром, когда Малтанай развела костер, чтобы вскипятить воду для чая, он положил в кипяток кусок сушеного мяса.

– Схожу на рыбалку… – сказал он, увидев вопросительный взгляд жены. – Сказывали, что эти озера – истинное кочевье рыб! Проси духа воды – пусть позволит нам с тобой попытать счастья в рыбалке!..

И как ветром сдуло Малтанай – она бежала к озеру, счастливая первой мужниной просьбой.

– Тише! Ти-и-и-ше! – кричал он ей вслед. – Куда ж ты, сломя голову-то?

Он достал из пыльной кожаной сумки два хороших костяных крючка, которые были цельными, и один составной железный с бородкой на жале – все это, завернутое в тряпицу, он проверил и почистил. Для пахучести смазал маслом, привязал к лесе, витой из сухожилий сохатого, приладил грузила из камня с дырочкой. Потом пошел на озеро и терпеливо просидел там до предзакатной поры, будучи человеком упрямым. Однако рыба оказалась упрямей Аргаса – то срывалась с крючка, то безнаказанно лакомилась наживкой, то, дразня рыбака, взыгрывала над поверхностью розовеющей воды, охотясь на мошку. Но неудача не огорчила Аргаса, мурлыча что-то, он вернулся к вечеру домой и лишь у огня почувствовал, что продрог. Но как хорошо сиделось у огня новому старому человеку! Малтанай, чтоб не дать угаснуть огню, собирала в степи сухие кизяки, а он пил чай, обжигая нутро, и уже все более открыто смотрел на гибкую, сильную фигурку жены, на ее неустанные поклоны земле, на то, как она поправляет выпадающие из-под шапки пряди черных волос, впервые за полтора года чувствуя на себе его долгожданный взгляд – взгляд мужчины.